Отряд
Шрифт:
– Совсем не похоже на медведя, – как-то вечером сказал Макс.
– С чего бы? – Ответ Эфраима прозвучал сердито. – Люди пытаются, типа, выстраивать звезды на свой вкус. Думаешь, Большой Босс, Великий Создатель, Будда, Летающий Макаронный Монстр или кто-то там еще сказал: «Сделаю-ка я так, чтобы эти пылающие шары газа складывались в медведя или гребаную ложку, чтобы болваны на камне номер пять тысяч семьдесят девять не путались»? Дануконе-е-ечно, – фыркнул он, соединив все слова в одно.
Они разговаривали о том, о чем должны разговаривать лучшие друзья. О глупостях. О любимых конфетах (Макс – мармеладные «рыбки», особенно редкие фиолетовые; Иф – карамельный попкорн, который, как заявлял Макс, конфетами не был, но Иф утверждал, что тот тоже сладкий, так что подходит); о том, у
– Естественно, зомби, – сказал Иф. – Он ведь уже мертв, верно? Его не напугать… Эй, а какая акула-то? Песчаная? Белоносая? Песчаную я бы победил!
Макс покачал головой:
– Большую белую. Самую крутую в океане.
– Пфффффф! – отозвался Иф. – Косатки делают всех больших белых. Но в любом случае я-то говорю о зомби. Он один раз укусит – и победа: акула стала зомби!
– Кто сказал, что акулы превращаются в зомби?
– Все превращается в зомби, Макс-и-миллион.
– Неважно. Я говорю – акула. Знаешь, какая у них толстая шкура? Я был на пристани, когда пришел траулер с мертвой мако. Эрни Пагг попытался разделать ее и сломал нож. Все равно что пытаться проколоть шину. Кто сказал, что старые гнилые зубы зомби тоже не сломаются? И вообще, что, если акула откусит зомби голову? Зомби плавают плохо, у них руки гнилые и болтаются.
Иф задумался.
– Ну, если она откусит и проглотит голову зомби, то его голова окажется в брюхе акулы, а он все еще будет жив. Типа, зомби же живые, хотя на самом деле мертвые, но это не важно. И вот зомби сможет прогрызть кишки акулы изнутри. – Эфраим победным жестом вскинул кулак. – Зомби выиграл! Зомби выиграл!
– Да пошел ты к черту, – уступил Макс.
– Я побывал у черта, – сказал Эфраим, и его голос походил на рык Клинта Иствуда, – и не побоюсь вернуться.
Иногда их разговор совершенно случайно переходил на более важные темы. Однажды ночью, когда оба мальчика уже почти задремали, Эфраим произнес:
– Я когда-нибудь рассказывал, что папаша сломал мне руку? Мне тогда был всего год. Даже вспомнить не могу. Наверное, я кричал в своей кроватке, он пришел, весь такой злой, поднял меня, а моя рука застряла между прутьями, но он продолжал тянуть, пока она просто не пошла вразнос.
Он перекатился на спину и задрал рукав, показывая Максу бледный шрам ниже локтя.
– Кость вышла прямо отсюда. Короче, через три месяца он угодил в тюрьму. Я все еще был в гипсе. Но вот тебе самое странное, Макс. Два года назад я навещал его в тюрьме Сонной Лощины. Вместе с мамой. И вот мы сидим в комнате для посетителей, стулья и столы привинчены, телевизор в большой сетчатой клетке. Отец мало говорит – он всегда такой, понимаешь? – но смотрит на мою руку, видит шрам и спрашивает, откуда тот. Типа, он думал, что я сам это сделал. – Иф натянуто, отрывисто рассмеялся. – А мама отвечает: «Это ты сделал, Фред. Ты сломал ему руку в детстве». А отец просто глядит на нее обалдело. Говорю тебе, Макс, клянусь Богом, он ничего не помнил. Типа, у него в голове дырка на месте этого воспоминания. Может, он даже помнит мою руку в гипсе, но не совсем помнит, как это произошло, понимаешь? Насколько я знаю, у него дыр в памяти как в швейцарском сыре, вот почему он сидит в тюрьме. Не может вспомнить ничего из того дерьма, что творит, – его разум все стирает, так что он просто делает одно и то же снова и снова.
Так выстраивается дружба. Из крохотных мгновений, из общих тайн. Мальчишки искренне верили, что навсегда останутся лучшими друзьями. На самом деле, пока лодка везла их на остров Фальстаф, Макс смотрел в затылок Эфраима и именно так и думал: «Друзья навеки, чувак. До самого конца времен».
К ТОМУ ВРЕМЕНИ как ребята взвалили на плечи рюкзаки и направились к началу тропы, небо затянули тучи. Отряд шел в том же порядке, что и всегда: во главе
Едва хижина скрылась из виду, Кент помахал Максу рукой.
– Лучше отдай мне рацию, – сказал он совершенно серьезно.
Рация не стоила стычки, а к ней Кент все и свел бы. Но бить бы не стал. Не в его стиле. Он зажал бы Макса в замок, повалил на землю и просто отнял рацию. Или, что еще хуже, заставил бы Макса отдать ее добровольно, до боли сжимая его шею в захвате.
В свои четырнадцать с небольшим Кент уже утратил детскую пухлость и выглядел достаточно взрослым. Судя по размаху и крепости плеч, из него мог получиться неплохой полузащитник. Мальчишки следовали за Кентом по той простой причине, что он был самым здоровенным и сильным из них. К тому же сам считал себя лидером. Не то чтобы его посещали самые блестящие идеи – обычно их путь легко было проследить до первоисточника, Ньюта. И не то чтобы Кент был таким же харизматичным, как Эфраим. Просто ребята были в том возрасте, когда физическая сила – самый верный признак лидера.
То немногое, что Кент знал о лидерстве, он перенял у своего отца, который повторял: «Все дело в том, как ты себя поставишь, сынок. Выпрямляйся во весь рост. Выпячивай грудь. Если выглядишь так, будто у тебя есть ответы на все вопросы, то люди, разумеется, станут думать, что ты все знаешь».
Отец Кента, Джефф Здоровяк Дженкс, часто сажал сына в полицейскую машину и катал по городу – он называл это патрулированием. Кент любил такие поездки. Отец с суровым взглядом сидел, выпрямившись, на водительском сиденье, солнечный свет отражался от его значка, компьютер на приборной панели гудел от информации весьма деликатного свойства – информации, которой старший Дженкс с большой готовностью делился. «Несколько недель назад оттуда был звонок в полицию с просьбой о помощи, – он указывал на ухоженный домик под двускатной крышей, принадлежащий учителю математики мистеру Конкрайту. – Бытовая ссора. Гром в раю. Хозяйка ходила налево. Ты понимаешь, о чем я?» Когда Кент качал головой, отец объяснял: «Нарушала супружеские клятвы. Получала удовольствие в теплых объятиях другого парня. А? Ты меня понял? А другим парнем оказался Джордж Терли, твой учитель физкультуры».
Мальчик представлял себе, как Глория Конкрайт, невероятно полная женщина с платиновыми волосами и вздымающимися отвислыми грудями, которые вызывали у Кента путаные и смущающие желания, прижимается всем телом к мистеру Терли, который постоянно носит яркие короткие шорты на два размера меньше, чем нужно, – отец называл их яйцедавками, – а из V-образного выреза его футболки вечно торчат сальные волосы. Кент воображал, как мистер Терли дует в свисток, который всегда висит у него на груди, и под эти радостные трели на него всем телом шлепается Глория.
«Нет хуже судьбы, чем быть рогоносцем, – говорил отец. – Не позволяй бабам топтать свои яйца, а то войдешь во вкус».
Во время этих поездок, когда отец пересказывал все городские секреты и скандалы, Кент кое-что для себя уяснил: взрослые были трахнутыми. Абсолютно и беспросветно трахнутыми. Они сами делали то, что запрещали детям: обманывали, воровали и лгали, лелеяли обиды и не могли подставить другую щеку, грызлись, а самое поганое, они пытались юлить – валили свои грехи на других, отказывались брать ответственность. Виноват всегда был кто-то еще. «Во всем виноват человек с бляхой на холме» [6] ,– говорил его отец, хотя Кент толком не понимал, что это означает. Уважение Кента постепенно улетучивалось. С чего бы ему уважать взрослых? Потому что они старше? Как их уважать, если с возрастом не приходила мудрость?
6
В альтернативной версии убийства президента Джона Кеннеди фигурирует пойманный в объектив фотоаппарата Мэри Мурман человек в форме с полицейскими знаками отличия, который стоял за оградой на холме. Из-за его позы в нем до сих пор подозревают еще одного снайпера.