Отрыки из бесед
Шрифт:
ОБРАЩЕНИЕ НОМЕР ТРИ
Я для тебя – запуганного и забытого,
Единственного никакой ценой не битого,
Того, кто пренебрёг своею молодостью,
Кто правду не посмел искать из доблести,
Рыдал, когда вокруг тебя рыдали,
Вершил, когда вокруг пытались, –
Я для тебя единственного стерегу
В последней паре рифм последнюю серьгу.
Я стала б
Расковыряла бы себя до дна я
и душу выложила б всю –
тебе на суд.
Я для тебя преодолела страх
перед наслышанными рифмами в стихах.
Я для тебя сухой слезой
слезиться буду, дорогой.
Ты – тот, кто не по циферблату
отсчитывал часы, а по набату,
кто собирал себя из выброшенных строчек, –
пространство, говорил, меж нами – просто прочерк.
Ты – словно небесвод после дождей –
опустошён. Притих из-за болей.
Забудь! Живи! Греши! Прости!
Ты и приснишься мне в конце пути.
Последний день зимы –
Спасенье!
Последнее – введенье
в привидение,
в почти что веру:
я, тебя обняв,
спросила: «Как ты?»
Ты: «Я? Нет меня!»
Объятье первое. В нём тонет
жёлтый свет.
Я погребла лицо в ладони,
когда тебя, сказали, нет.
Пространство расширяется во времени.
Само пронизывает время.
Слова – тяжёлые от бремени –
забыли рифмоваться. Немы.
Ты. От тебя осталось меньше единицы.
Я. Послемыслие к тебе, не послесловие.
Мне хочется поверить в небылицы,
что из земли твоя на землю снова
душа вернулась, а в земле ты – тот, кто был;
что червь могильный плоть твою не источил
и сам потом не превратился в гниль.
«Из мусора рождаются стихи». Из пыли.
В ту ночь твои глаза темны, как полночь, были.
Последний день зимы.
Туманно.
Тут утро, сомневаясь постоянно
в себе, стремится в полдень улизнуть
и в нём скорее раствориться.
Тут каждый поспешает влиться
в толпу, стирающую лица.
От непохожего
тут всех охватывает жуть.
И даже звёзды новые –
как гвозди в грудь.
Тут между словом и поступком связи нет.
Тут всем на всё – один ответ.
Тут все стесняются рифмующихся слов.
Но там… Одни лишь жесты. И кивки голов.
Поскольку там – прозрачные слова.
И в них четыре измеренья, а не два.
И там – иные божества,
достигшие
что им достаточно одной струны, –
производящей звуки тишины…
Не так ли «там», скажи, у вас?
И есть ли с «тут» какая-нибудь связь?
У вас совсем иное, правда, «тут»?
У вас «сейчас», наверное, иное?
Иные страхи? Круглые, как ртуть.
Но есть и слёзы ведь? И тоже раны ноют?
А может – нету ничего у вас иного?
Как тут давно уже ничто не ново?
В ответ – ничто. В ответ – молчанье.
Небытие пренебрегает жизнью,
её вопросами капризными.
А жизнь, напротив, суть сплошное предвещание
сплошного несуществования,
которому она выплачивает дань
создания любого увяданьем,
делами нашими, телами…
Мой дорогой,
так много между нами
не выговорено.
Но как
любовь протиснешь под колпак
существования? И как
из «что», скажи, получишь «как»?
А из души, Психеи, – Еву, тело?
Из «то, что было» – "то, что есть и цело»?
Как из «возможно»
сделать «буду делать»?
Переживание – из слова одубелого?
Игру – из срама?
Рифму – из простого «да»?
Из больше – меньше?
Лиру – из креста?
И как из праха, замурованного в склепе,
добыть желаний пусть и пепел?
Воспоминаний
чёткий профиль врезается, как рифма в речь.
Воспоминанье – это мим, не смогший речью пренебречь.
А помнишь ли такой вопрос: как отличить от правды ложь?
Ещё – про души… Правда, что цена таким вопросам грош?
Свободен ли ты там, где есть?
Свобода… Что – проклятье? Лесть?
А помнишь ли вопрос такой:
«Как быть с опавшею листвой?»
Легки, легки, как вздох Шопена,
мои вопросы, но не надо отвечать.
Они могильному венку замена
и знак, что люди на ходу молчать –
как сочиняют на ходу – не в состоянии.
Насилью траурного причитания
тебя подвергли. И повергли в прах,
провозласив, что смертью смерть поправ…
Слова. Слова. Одни слова. Ты прав.
Но как ещё, скажи, сквозь время странствуя,
не замечать его насилья над пространством?
И как забыть – что значит жухлая листва?
Что колокол по нам звонит сперва,
и лишь потом – поскольку не звонить не может.
…В Иерусалиме запуржило тоже.
Впервые там снежит за много лет.
Но снег растает скоро или нет,