Отрывки из Ничего

Борис Ванталов

Я знал человека, который должен был обязательно кого-то ненавидеть. Эти ненависти он переживал как другие – влюбленности.

Поскольку он не был однолюбом, скорее, наоборот, объекты ненависти менялись часто.

Круг знакомых был ограничен, и ему приходилось, когда стрелка по циферблату его связей описывала круг, ненавидеть некоторых по второму разу.

Драма

была в том, что он ненавидел конкретных людей, а насколько было бы проще сосредоточиться на галактике. Такую ненависть исчерпать сложнее. Он мог бы пестовать ее всю жизнь, как собственного ребенка.

Мне позвонила приятельница через сорок лет после того, как мы расстались. В этом астрономическом промежутке ни разу не виделись. В молодости она была привлекательной, канала под ведьму. Теперь старшей дочери за тридцать, сыну – шестнадцать. Я боялся этой встречи по эстетическим соображениям. Зачем нарушать гармонию воспоминаний созерцанием руин былого?

Она настаивала. Мы встретились.

Дама почти не изменилась. Эстетика не пострадала. Но я испытал страшное разочарование.

Как же так! Прошло сорок лет, а она не изменилась. Все те же словечки, все те же приемы, все та же ведьма.

В мозгу, полученном мной, атрофирована ностальгия. Ему всегда была непонятна эта возня с одноклассниками, сослуживцами. Бесконечное фотографирование белковых тел.

Альтернатива вынужденному общению – встреча. Которая «бывает только раз». Вот здесь надо проявить тонкий слух и цепкое зрение, быть начеку.

Неважно, чем обменяются двое, словами или продуктами внутренней секреции. Главное, не проморгать со-бытия, со-ития, со-гласия. Не пропустить этого редкого сигнала SOS нашего одиночного вселенского плавания.

Почти всю жизнь проработал сторожем. Изучал одиночество.

Постепенно под воздействием последнего начал дистанцироваться от я. Ведь оно остро необходимо только когда мы с другими. Метим им суверенную территорию себя. Когда один, это не так существенно. Остраненное созерцание себя любимого полезно каждому. Ты начинает понимать, что терять нечего.

Ты – свободно. Я – никогда.

Мой покойный приятель Борис Александрович Кудряков любил выпить. Иногда у него бывали заупои. Находясь в таком эйфорическом состоянии, стоял он однажды в своих пенатах (на углу Свечного и улицы Достоевского) с бутылкой пива в слабеющих руках и любовался закатным освещением пространства, как и положено гениальному фотографу. На беду некий прохожий полюбопытствовал у него, который час. Нарушителю медитации был вынесен суровый вердикт. Пошел вон, гнойный пидор!

На следующее утро Борис Александрович стоял в той же позе на том же месте, любуясь восходом. Тут к нему подошел человечек, и сочувственно глядя снизу вверх, сообщил, что вчера он оскорбил главного мафиозо района, поэтому дни его сочтены.

Спустя пару

суток после смертного приговора я был вызван на Свечной. Картина, которую застал там, была нерадостной. Борис Александрович, тревожно озираясь, сидел в трусах и майке на неприбранной кухне. Его потряхивало. Он больше не пил. Ждал нападения.

Районная мафия мерещилась ему повсюду. Он слышал, как в шесть утра они обсуждали под окнами бельэтажа способы его физического устранения. Голос у фотографа дрожал. Дело было плохо. Острый алкогольный психоз.

Я понял одно: надо перевести стрелку. Любыми способами вытащить Кудрякова из осажденной его бредом берлоги. Поэтому начал обсуждать с ним план бегства.

Как перехитрить бандитов?

Во-первых, надо было изменить внешность. Пришлось пожертвовать бородой и усами. Дрожащими руками они были сбриты. Кое-где зардели порезы.

Во-вторых, прикид. Борис Александрович предпочитал ходить в прозодежде. Зная об этом, я однажды экипировал его сверху донизу, заведя на склад обмундирования Вневедомственной охраны (в которой тогда служил). Он получил амуницию за несколько лет (новое полагалось каждый год). Особенно меня восхищали фиолетового цвета хлопчато-бумажные носки, их выдавали в неимоверных количествах. Вода, в которой они стирались, превращалась в чернила, ею можно было писать.

Сейчас надо было сменить имидж. С трудом были найдены черные полуботинки, я заставил приговоренного начистить их до блеска. Трудотерапия! Более или менее приличные брюки не сходились на животе, ремень разрешил проблему. Пиджак, белая рубашка, галстук… Когда мой приятель облачился во все это, я пожалел, что не фотограф. Для большей достоверности (хотели изобразить доцента) взяли старый кожаный портфель, в который Борис Александрович положил обрезок железной трубы, завернутой в газету.

В-третьих, сама эвакуация. Чтобы быстро смыться, нужна машина. Но денег у нас мизер. Тогда я уговариваю мать жертвы сыграть немощную старушку, которую якобы надо отвезти на Московский вокзал, расположенный в двух шагах.

И вот мы видим из окна, как к дому подъезжает заказанное такси. Впереди иду я под руку с Анной Николаевной, а сзади, тяжело дыша, весь в поту, нервно сжимая ручку портфеля, грузно ступает Борис Александрович. Ему грезятся автоматные очереди, стальной блеск молнии финского ножа, смачный хруст черепа, проламываемого бейсбольной битой…

Но вот мы запрыгиваем в такси и через пять минут оказываемся на вокзале. Вот уже погружаемся не в сумрачные пещеры Аида, а в залитое светом метро. Я вижу, как психоз немного ослабевает, и щеки смертника начинают розоветь. Потом мы сидим на кухне моей новой квартиры. В окне фехтуют строительные краны. Я устало пью разведенный спирт. Кудряков дует чай. Отсюда он поедет на месяц в деревню.

Бреду – бред!

Мне нравится Введенский. Простыми словами он поведал, что мы ничего не значим. Это грандиозное открытие могло бы привести к левитации, а вместо этого Введенского убили. Значащие не могут не убивать, иначе они не значат. Уничтожение – высшая форма знания значащих. Оно пожирает само себя.

Ам-ам.