Отсталая
Шрифт:
— Да у меня что-то спина разболелась… — отвечал Тима.
— То-то, молодой человек, спина! у меня, может, не меньше спина-то болит, да я не гляжу на это.
В гостиной между тем после насыщения чаем собрался кружок около Варвары Капитоновны, разложившей звездообразно засаленную колоду карт. Девицы посмеивались сдержанным смехом на ее предсказания.
— Ну-ка, раскинь на Тиму, Варвара Капитоновна. Он что-то у меня все худеет и по ночам плохо спит, — сказала Арина Дмитревна.
Варвара Капитоновна раскинула.
— У-у! — заговорила
— Дай Господи, с состояньицем!
— Он, смотрите, какой у вас молодец — чернобровый, — сказали некоторые.
— Как же, сейчас на графине женится! — шепнула рыженькая барынька своей отупелой соседке с бесцветным лицом. Давно ли вы у Анны Федоровны были? — обратилась она тут с умильной улыбкой к Арине Дмитревне.
— Да с воскресенья не бывала. Надо бы сходить; она этта и то с Малашкой наказывала, что я забыла ее. Дай Бог ей здоровья, любит вас.
— Точно что любит, вам от них счастье. Марья-то Петровна на глазах выросла! совсем невеста. Анне Федоровне о женихах надо будет хлопотать.
— Да какие у нас женихи! — вмешалась барыня с бесцветным лицом. — За мелкопоместных, чай, не пойдет.
— Нынче, матушка, богатых не навыберешься. Женишки-то в сапожках ходят. Нынче норовят как бы за невестой взять побольше, — сказала Арина Дмитревна с каким-то лихорадочным волнением.
— Да, оно конечно, а все больше, как кому на роду написано: уж написано на роду счастье — так тебя оно и на печи найдет.
— Ах, это истинная правда! — отозвались хором все дворянки.
— Уж это она Марью-то Петровну не за Тиму ли своего пятит? — шепнула опять та же рыжая барынька той же бесцветной личности.
— Далеко кулику до Петрова дня! — проговорила та тихо в ответ, робко оглядевшись кругом.
Вечер кончился рано. Перед прощаньем зашел разговор о колдунах и порчах. Все это казалось очень страшным на сон грядущий и имело прелесть чего-то выходящего за черту обыкновенного.
В дождливый день Анна Федоровна, по обыкновению, сидела в детской, в своей старом широком кресле, на пуховой подушке. Перед ней стояла миска с горячим, только что недавно сваренным вареньем. Мухи роями кружились над ним; Анна Федоровна отмахивала их, приговаривая:
— Ах вы, злодейки! эк их к сладкому-то тянет!
Маша сидела с книгой у окна и будто умерла для всего окружающего: так усердно читала она книги, доставленные ей Яковом Иванычем от Арбатова. Анну Федоровну начинала томить тишина и отсутствие постороннего лица, которое бы с умильным участием следило за каждым ее движением.
— Что ты это, Машенька, нос-то в книгу уткнула? даже смотреть скучно! Так вот и прильнула, как муха к меду.
Маша подняла голову и вопросительно посмотрела на мать.
— Да ты от этой книги просто одурела! Что это за книга? Откуда ее выкопал
— Вам что угодно, маменька? — спросила Маша, привстав с места.
— Ничего мне, матушка, не угодно. Ты уж нынче не слушаешь, что мать тебе говорит.
— Я слышу, маменька. Я сейчас перестану читать. Она закрыла книгу.
— Читай, мать моя! насильно от тебя ничего не требую. Уж если своего внимания к матери нет, так насильно не дашь.
Маша не отвечала; но губы ее были крепко, судорожно сжаты, лицо бледно, глаза потемнели и расширились, как будто они видели перед собой не то, что ее окружало. Дитя исчезло, явилась девушка, кипучая, раздраженная, со страстной жаждой знания и счастья. Грудь вздымалась высоко, рука порой хваталась за сердце, а сердце билось так лихорадочно, так безотчётно тревожно…
— Не хочешь ли вареньица? — спросила Анна Федоровна после довольно продолжи-тельного тягостного молчания.
— Нет, благодарю вас, не хочется.
— Да подвинься к столу, что там в углу-то сидишь за версту? Не слышно, что ты бормочешь.
Маша как-то нерешительно и молча придвинулась к столу.
— Скажи ты мне, что на тебя насело? — продолжала Анна Федоровна. — Что с тобой? Я просто тебя не узнаю. Что ты от матери скрываешь? Чем еще Господь наказал меня? Больна ты что ли?
— Я здорова.
— Так что же ты, точно похоронила кого?
— Чему мне радоваться? Мне скучно, меня тоска берет…
— Вот как! Уж нынче с матерью скучно стало! Видно, с Матрешкой веселее…
— Что вы меня Матрешкой корите! Я с ней почти и вместе нынче не бываю. Как это вы, маменька, не можете понять, что я света не вижу, никаких удовольствий не имею! Я между людьми буду как дикарка какая. Так здесь в глуши и пропаду, молодость даром потрачу! Нуте-ка вспомните, так ли вы свою молодость провели? Вы людей видали, веселились, по гостям с бабушкой разъезжали; сами же рассказывали. А я здесь, хуже чем в монастыре, даже городу не видала, даром что он только в тридцати верстах от нас.
— Ты разве не видишь, что я больна, выезжать не могу? Вот умру, так навеселишься…
— Вот я все такое утешительное слышу! да еще хотите, чтоб я весела была.
— Наказал меня Господи! — простонала Анна Федоровна.
— Я не требую, — сказала Маша примирительно, — только не удивляйтесь, что я тоскую, не придирайтесь ко мне.
— Мать не станет придираться, а по любви своей беспредельной беспокоится и заботится о тебе; как бы ты с матерью была откровенна, так лучше бы дело пошло. Сказала бы прямо, а то что это — порываешь да огрызаешься! Так благородной девице нисколько не пристало. А ты бы пришла да и сказала: "Маменька, голубушка родная! вот мне чего хочется…". То-то вот! — заключила она с горестным укором, — чем бы с Яковом-то Иванычем шушукаться… Бог с тобой! не ожидала я от единственной дочери моей этого!