Отсталая
Шрифт:
Яков Иваныч вошел довольно свободно, неловко раскланялся и поместился по приглашению Ненилы Павловны в покойное кресло. Но на душе у него, как видно, было не совсем покойно. Он переминался, пока не заговорил.
— Я к вам по поручению Анны Федоровны, — сказал он, откашлянув так, как будто у него что в горле засело, — вот письмо от нее.
Он подал Нениле Павловне неуклюжий конверт с огромной лепешкой сургуча на середине.
Пока Ненила Павловна читала письмо, Арбатов заговорил с Яковом Иванычем дружески и радушно.
— Ах,
— Что это за Маша? — спросил Арбатов.
— Дочь помещицы Граниловой, — отвечал Яков Иваныч.
— Это вы не для нее ли брали у него книг? — спросил Налетов. — Что она, хорошенькая?
Яков Иваныч посмотрел на него так, как будто съесть хотел.
— Хоть бы и для нее, так вам что за дело? — проворчал он.
— Как что за дело! если она умненькая да еще хорошенькая.
— Не про вас только, — проворчал старик про себя.
— Миленькая, миленькая! — воскликнула Ненила Павловна, — рожица такая умненькая, выразительная. Ах, как я за нее рада! Мы ее разовьем. Вы, господа, помогайте вашим умом. Для женщины много значит общество образованных мужчин.
— Уж вы, Ненила Павловна, сами потрудитесь, — сказал Яков Иваныч.
— Да уж вы будьте покойны за вашу любимицу: ей у меня будет приятно. Вот девушка, господа, — продолжала она, — решительно свету, людей порядочных не видела; до семнадцати лет в такой глуши просидела. Мать не позаботилась дать ей никакого образования. А миленькая, очень миленькая девочка!
— Тем лучше: свежая натура, — сказал Налетов. — Мы ее эманципируем, волочиться за ней станем.
— Она еще дитя, — сказал Яков Иваныч слегка дрожащим голосом, — над ней еще ангелы носятся.
— А вы хотели бы ее молодую жизнь в склянку закупорить? Не бойтесь, хорошая натура чутьем отыщет дорогу… Она дитя, говорите вы? тем скорей ей надо расти; дитей всю жизнь оставаться невозможно, да и в семнадцать лет глупо. В эти годы замуж выходят, а не в куклы играют.
— Ну, уж вы пойдете! — сказала с улыбкой Налетову Ненила Павловна. — Напугаете вы Якова Иваныча. Беда мне. Вы не знаете, как горячо любит он Машу. Умирающий отец ее просил его беречь ее…
Налетов с участием взглянул на Якова Иваныча.
— Если понадобятся книги, то моя походная библиотека к вашим услугам, — сказал Арбатов Нениле Павловне своим мягким, звучным голосом. — Я не знал, что у Якова Иваныча есть такая нежная привязанность, — прибавил он. — Что вы мало у меня книг взяли?
— Я боюсь и читать-то ей давать, — отвечал Яков Иваныч, — нынешние книги голову мутят. Да уж
— О, будьте спокойны! я это очень понимаю.
— Если будут какие расходы, — там платьице лишнее сшить — вы Анне Федоровне не пишите, а отнеситесь ко мне, так чтобы это было между нами.
— О, добрейший, добрейший человек! — воскликнула Ненила Павловна. — Я вас понимаю! Будьте покойны, говорю вам.
Прощаясь, Яков Иваныч крепко поцеловал руку у Ненилы Павловны, а Ненила Павловна, оставшись одна, долго с приятностью мечтала о новой заботе в ее жизни и строила целые романы насчет Машенькиной будущности, которую горела нетерпением устроить как можно лучше и счастливее.
Маша знала, что ее мать придумала для нее развлечение; это как-то странно на нее подействовало; на нее напала робость, и ей стало еще скучнее с тех пор, как она потеряла право жаловаться. Ей вдруг показалось, что гощенье, устроенное у Ненилы Павловны, было далеко не то, к чему она так безотчетно и страстно стремилась, чего она сама не могла угадать и определить…
Анна Федоровна была знакома еще с матерью Ненилы Павловны, провожала последнюю к венцу, будучи еще сама в девицах, уже очень перезрелых, — провожала, безнадежно вздыхая, глядя на подвенеч-ный наряд хорошенькой невесты, не предугадывая, что сама выйдет замуж в тот же год.
Ненила Павловна производила на Машу приятное впечатление своим простым и ласковым обращением. Она при ней не робела и всегда радовалась ее короткому и редкому появлению. Ненила Павловна обещалась через Якова Иваныча сама приехать за Машей, и Маша каждый день проводила в каком-то лихорадочном ожидании. Она стала меньше углубляться в себя и невольно старалась рассеяться внешностью. Она вдруг стихла и опала. Машу томило одиночество. Ей противно было жужжанье мух, ее раздражал кашель матери, раздававшийся из другой комнаты.
— Да что Матрешка, до сих пор все больна? — спросила Анна Федоровна Аграфену, подававшую самовар.
— Видно, больна еще, сударыня, — отвечала та с особенным выражением в голосе.
— Да что у нее за болезнь такая? Принимала ли она лекарство, что я послала?
— От таких болезней лекарствами не вылечишь.
— Да ты что загадками-то говоришь? что рожи-то корчишь? Знаешь, так прямо правду барыне говори. Барыней еще рано пренебрегать, еще погодите: улита едет — когда-то будет.
— Я, кажется, Анна Федоровна, вам служу верой и правдой, а только это и выслужила.