Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год.

Губенко Олег Вячеславович

— …и попереши льва и змия. Яко на Мя упова…

Рядом с нами покоятся умершие иноплеменники. И слова молитвы несутся к ним, пробиваются через камни, покрытые арабской вязью, разрывают на мгновение плен мрака потустороннего пребывания их в скорбных местах обитания, но для нас это не символ победы, но напоминание о нашей бренности и ничтожности перед лицом Смерти.

Казаки не «обижают» мёртвых, более того, с почтением относятся к могилам чеченцев, не смотря на то, что несколько захоронений свежих, и парни в них лежат молодые.

А молитва льётся, и слова её растворяются в ночи, среди

блуждающих душ тех, кому уже нет дела до джихада, кто уповает теперь только на милость Всемилостивого Бога, дарующего спасение тем, кто взывал к Нему и помнил о Нём при жизни…

Пауза…

Псалом прочитан, казаки крестятся…

Торжество ежедневной присяги достигает кульминации, но это ещё не всё. Начинается новая молитва.

— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его…

Что может быть более торжественным, чем эти слова? «Присяга» сменяется «гимном», сила которого питает нас, разрывает усталость, раздвигает тьму и выхватывает из её объятий островок света — стоящих на плацу людей. Как пулемётная очередь «прошивает» поднявшегося в атаку бойца, вырывая из тела облитую кровью душу, так и слова этой молитвы «прошивали» нас, поднимая наши души над грязью и серостью будней войны.

— …яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога…

У нас не было прошлой жизни, не было мира — была одна только иллюзия того, что война в нашей жизни присутствовала всегда и будет вечно. Нехватка боеприпасов и тушёнки, вши и сырые дрова, матершина и серые от недосыпания лица — всё это было навязчивой сюрреальностью, претендующей на вечность.

Сальвадор Дали чеченского «розлива»…

Но молитва разрывает и эту мнимость, состояние вечной войны во мне менялось состоянием мира, и, где то недопонимая до конца всего происходящего в душе, я подсознательно чувствовал тогда, что пришедший в меня мир и есть Бог…

— …и со всеми святыми во веки. Аминь.

Мы замерли на мгновение в тишине. Поправив на плече сползающий автомат, продолжаю держать в руках шёлковую ленту, и вдруг явно осознаю ленту эту лестницей, соединяющей нас, островок света, с прошлым и будущим.

Прошлое — это десятки поколений наших предков, кто читал эти самые молитвы в годины великих скорбей, кто выжил и пронес пламя веры по лестнице дальше, надеясь передать его нам.

Будущее — это лестница вверх, в лучам неизреченной славы, туда, где ждет нас Тот, Который эту лестницу поставил к нашим ногам, оказывая нам великую милость и призывающий нас быть милостивыми.

Между прошлым и будущим — островок в Веденских горах, на котором стоят люди, отыскавшие среди гильз и консервных банок тлеющие угольки — остатки некогда великого пламени.

Люди с недоумением угольки рассматривают, не все понятно им в происходящем, но тепло уже вошло в их руки, расплылось по телу, дало силы дунуть и возродить былой огонь.

Господи, не оставь этих людей…

Дай им сил не заблудиться в темноте, пройти по лестнице с огнем в руках, чтобы не оступиться и не рухнуть во тьму…

Дай сил мне привести их домой…

С фонариком зачитываю караул на ночь, люди расходятся по местам.

В сарае бойцы тушат печку, чтобы вырывающиеся из трубы

искры не выдавали нас.

С гор потянуло холодом, кольцо тьмы сжалось вокруг нашего «острова».

Началась ещё одна ночь, мерзко-липкая от моросящего дождя, горькая от выкуренных сигарет и выпитого чая и бессонная от вскрученных до предела нервов и ленивых пулеметных очередей, изредка прочесывающих прилегающий лес.

Господи, дай нам сил дожить до утра…

Ночь пугает нас своей бесконечностью. Она замедляет время, цепляется за горы, не желая верить в собственную неминуемую смерть.

Ночь старается влезть к некоторым бойцам в душу нелепым страхом перед кладбищенской реальностью, перед темнеющей неизвестностью леса, но тлеющий огонек в нас по-прежнему жив и, благодаря его теплу, живы мы.

Придет утро, пробиваясь лучами солнца в нашу долину.

Сменится утренняя «стража», свободные от службы бойцы снова построятся на «плацу». Один из них развернет перед строем икону и замрет, с каким-то особенным трепетом прижимая к себе святыню.

Я достану из внутреннего кармана бушлата шелковую ленту и ещё раз прочитаю слова «присяги»:

— Живый в помощи Вышняго…

Война forever

Всё было уже позади…

Электричка из Прохладного отстукивала колёсами секунды, казалось, окончательно отделяя пространство войны, оставшееся вдалеке, от пространства мира, ожидающего нас где-то впереди. Весёлые и шальные от выпитой водки и предчувствия скорой встречи с родными и близкими, казаки шутили и смеялись. Дороги и блокпосты, боевые выходы и постоянное напряжение — всё это осталось в плоскости совершенно иного, нереального мира. Мы ехали домой…

Это был единственный на поствоенном пространстве жизни отрезок времени, когда война не была надоедливой реальностью, когда память немного уступила нахлынувшим через открытые двери мирной жизни эмоциям, затаившись до времени. Память дарила мне пару-тройку дней отдыха, зная, что скоро вернётся, и вернётся навсегда…

Осталось позади всё, даже усталость, избавиться от которой я не мог уже долгое время, спасаясь от неё только сигаретами и чаем. Она размазывала меня по растянутым военным будням, расплющивала отсутствием сна и перенапряжением, делая меня похожим на робота, а я тащил эту лямку и жил только одной мечтой — выкарабкаться из этого «дурдома», довезти наших парней до станции Минеральные Воды и, по-братски, без злобы, «послать» их всех куда-нибудь подальше.

Электричка остановилась у перрона. Слава Богу, мы доехали без «потерь»: никто не отстал, никого не арестовали, никто не перепил до состояния «нестояния». Обнимаемся на прощание, и кто-то из казаков с ходу начинает делать предложения:

— Надо бы «отметить» приезд, «посидеть» где-нибудь…

Отметаю напрочь все попытки уговорить меня:

— Нет, нет… Сами, как-нибудь… Моя миссия закончена…

Машу на прощание рукой, пересекаю перрон, привокзальную площадь и окунаюсь в шум и суету весеннего цветущего города, большинству жителей которого нет никакого дела до меня, выпущенного территорией войны из своих объятий, как нет дела и до самой, не такой уж и далёкой, территории.