Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год.

Губенко Олег Вячеславович

Город провожал меня на войну больше двух месяцев назад, тихий, упакованный в снежную ночь. Теперь же я возвращался в совершенно иную среду, где весенний ветерок, замешанный на запахе цветущей вишни, незаметно сдувал с полочек моей души чеченскую пыль. Всё в этом знакомом городе казалось другим, каким-то новым, и новизна эта не заключалась только в буйных красках весны, нет. Я удивлялся и понимал, что моё восприятие окружающей действительности иное, нежели было ранее, и разность между моим городом до ухода на войну и моим городом после моего возвращения была огромной.

Меня не окружали разрушенные дома с зияющими глазницами

развороченных оконных проёмов. Люди открыто шли по тротуарам, не прижимаясь к зданиям и не просматривая противоположную сторону улицы, чтобы успеть всадить автоматную очередь в того, кто сидит в засаде и хочет сделать это первым. Не надо было озираться по сторонам и пригибаться, услышав какой-нибудь резкий звук, заглядывать за угол, прижавшись спиной к стене и курить, пряча огонёк в рукав бушлата. На улицах не было бронетехники, и водители машин ездили свободно и даже иногда чересчур свободно, не испытывая необходимости прижиматься к обочине, и стоять там бесконечно долго, пропуская колонну. Неожиданно появившемуся перед тобой из-за угла прохожему не надо было кричать пароль: «Стой-три!», удерживая его на прицеле до той поры, пока он не скажет отзыв.

Жизнь здесь имела совершенно иное лицо, и даже, если выражаться точнее, лица. Они встречались мне, совершенно разные: весёлые и нахмуренные, опухшие с перепоя и надменные, с ярким вызовом макияжа и совершенно без него. И я видел, что в этих лицах, излучающих собой всю палитру мирной жизни, несмотря на непохожесть, есть одно объединяющее их качество. Война им была безразлична. А мне, утонувшему в эйфории первых минут пребывания в атмосфере моего города, пока ещё было безразлично то, как они относятся к ней.

Допускаю, что встречались в толпе исключения, но они никак не ломали правило. Обыватель торопился на работу, мучился от неразделённой любви, подсчитывал убытки от предыдущей сделки и барыши от предстоящей, искал денег на опохмелку или же просто убивал время, не думая о том, что ему надо «достать» осветительные ракеты, поставить «растяжки» и распределить ночные секреты, в общем, сделать так, чтобы шансов убить тебя у противника оставалось не так много.

Я растворялся в толпе, становился её частью, и мне было совершенно наплевать на все те заботы, что остались позади, как и на то, чем живут эти придавленные своими проблемами люди. Я шёл по городу домой…

Двор… Подъезд… Третий этаж…

Всё на одном дыхании, в одном порыве, как у марафонца на последней стометровке. Звонок в дверь, и через мгновение я заканчиваю своё промежуточное состояние нахождения в нейтральной полосе между полным выходом из войны и фактическим прибытием домой.

Она повисла у меня на шее, шальная от неожиданной радости, и я, стиснув её в объятиях, приподнял, оторвав от пола.

Первые секунды счастья вытряхнули из меня остатки ощущений и эмоций недавнего прошлого, и казалось, что время и пространство между прощанием и встречей сжались, не оставив места всему тому, что было накоплено жизнью в этом промежутке. Я ещё не знал о том, что война не уходит навсегда, она увёртлива, непобедима и бессмертна, она не исчезает, и лишь до времени принимает удобные ей формы, убеждая в том, что её больше нет.

Радость встречи заслонила собой всё остальное, жизненной памятью лежавшее на сердце и ставшее сразу второстепенным и незначительным. В этом мире, поместившемся в объёме первых

нескольких секунд, были только она и я, и больше никого и ничего. Ради таких мгновений стоит жить…

Жизнь возвращалась ко мне, и я с ликованием ловил все те незначительные мелочи, на которые обычно не обращал внимания.

Череда событий, маленьких и незначительных, но наполненных настоящим, неподдельным счастьем, закрутила меня в праздничном хороводе, и я впитывал, как губка, каждую секунду радости, которыми наполнялась моя новая мирная жизнь.

Радость оттого, что можно скинуть задубевшие, скрюченные от неоднократной сушки на костре и пробитые миномётным осколком берцы, которые за последние трое суток мне не доводилось снять. Радость освобождения от просоленного камуфляжа, в который въелся едкий запах войны. Радость от блаженства в ванне, наполненной горячей водой, менять которую пришлось дважды. Радость от хорошего, настоящего стола, за которым мы ужинали, пережёвывая отнюдь не сухари с тушёнкой. И, наконец, радость ночи, той самой непередаваемой первой ночи после войны, на мягкой кровати с белой простынёй. Той ночи, где окружающий мир рассыпается, как по мановению волшебной палочки, и исчезает в никуда, оставляя в огромном, безграничном космосе только меня и любимую женщину, для которой моя война тоже закончилась.

Впервые за последний месяц сплю всю ночь, и сон не прерывается ни стрельбой, ни необходимостью расставлять и проверять ночную «стражу». И проснувшись утром, понимаю, что для всего этого больше нет места в моей жизни. Всему этому конец! Раз и навсегда!

Еду в родительский дом, и праздник души продолжается. Отец и мать счастливы оттого, что вернулся домой живым, что вопреки злой, неизвестно откуда появившейся молве, не пропал без вести. Мать утирает слёзы, отец рассказывает о том, как получал отрывочные сведения о нашей войне от казаков, сопровождавших тела погибших в боях ермоловцев, или же от бойцов, прибывших на излечение после ранения.

Они меня спрашивают о том, что было там. Рассказываю им какие-то эпизоды из прошедшей эпопеи, родители внимательно слушают, мать вздыхает.

— Страшно…

И только теперь понимаю, что наши эмоции и впечатления, наше понятие пережитого страха иногда меркнет перед тем, как действительно тяжело и страшно бывает ждать с войны сына.

Я уходил туда в феврале 1996-го, а спустя три с половиной года мать провожала на войну моего младшего брата Сашку…

К вечеру выбираюсь из дома, чтобы пройтись по улицам, знакомым с детства, встретить старых друзей, не замечая того, что весёлая карусель уже подхватила меня и понесла в захватывающую даль.

— Ну, как ты там?.. — неизменным был вопрос, и я, глотнув очередную порцию водки, говорил им о том, что передать практически невозможно, а понять ещё сложнее.

А душа разворачивалась и сворачивалась, и куражу было до одурения, и друзья хлопали по плечу, и наливали, наливали, наливали…

Я оторвался от пространства войны и обмывал водкой все те полочки души, с которых, как мне казалось, весенний ветерок сдул чеченскую пыль. Обмывал так, будто надо было стереть все следы. Я рассказывал им о войне до хрипоты, но реально ощущал только то, что есть день сегодняшний и есть день позавчерашний, а вчера нет вообще, оно исчезло, потому что было совершенно нелогично и выпадало из размеренного порядка обычной жизни.