Отступление
Шрифт:
– Сто лет назад, майор, ваши праздновали победу на обломках моей родины, - смело ответил немец.
– А ведь ты нарываешься...
– задумчиво пробормотал Рустам.
– Определенно нарываешься. Но так и не ответил - отчего я должен к ТЕБЕ испытывать уважение и поступать по чести?
– Ты и я, русский, - это только мы, - по-прежнему не дрогнув ни единой чертой ответил немец.
– И отвечаем в первую очередь за себя. То, что свершилось - не переменить. Хотя, если тебе важно, я осуждаю преступления нацизма. Только ведь и ты не испытываешь мук совести за агрессии вашей державы. Ни к чему эта лирика, майор...
– Считаешь, твоего
– ухмыльнувшись, спросил Гуревич.
– Я считаю, что тебе достаточно себя. Ведь вы, русские, всегда были щепетильны в вопросах чести и честности. А если я не прав, ответь: разве честен тот, кто поступает честно лишь с равным, а со стоящим ниже - как придется? Разе в этом ваша честь, та избранность и всепрощение, на которые столько лет молитесь? Свою подлость не оправдать чужой.
– здесь впервые за весь разговор на лице немецкого офицера на миг проступила гримаса, должная символизировать улыбку. Однако улыбка вышла страшная, вся какая-то звериная, волчья. И тут же исчезла без следа.
– Умеешь говорит, - зло усмехнулся Гуревич, ответив.
– Неспроста такая осведомленность... Из эмигрантов?
– Немец небрежно отрывисто кивнул.
– И, конечно, ненавидишь нас?
– А ты как думаешь?
– дернув щекой, ответил вопросом немец.
– Ясно с тобой всё...
– кивнул Рустам. И еще раз пристально взглянул в лицо офицера. Белесые, совсем соломенные волосы, светлые - до лазурной голубизны глаза. Широкие скулы словно высечены из мрамора, наподобие бюстов античных скульпторов - и только нервное подергивание желваков говорит о жизни.
– Иван Александрович, - обратился Гуревич к Добровольскому.
– Верни офицеру пистолет.
– Командир...
– тихо произнес прапорщик неслышно - одними губами. На лице явственно читалось неодобрение.
– Давай, Иван Александрович, не тяни...
– настойчиво повторил просьбу майор. Добровольский со вздохом извлек из сваленного у пролома в кучу оружия истертый вальтер. Взвесил на руке и небрежно кинул немцу.
– Хватит тебе?
– уточнил Гуревич, не отрываясь от глаз офицера.
– Вполне, - коротко кивнул тот в ответ. Привычным движением передернул затвор, снял с предохранителя. Ладонь с оружием неспешно поднялась к виску. Сталь прижалась к телу. Офицер на миг застыл - застыли все вокруг: от разведчиков до сослуживцев. Гуревич продолжал не мигая пристально выдерживать взгляд немца. Офицер чуть грустно, но с каким-то внезапным искренним внутренним светом улыбнулся вдруг. И Рустам уже нисколько не удивился тому, что случилось через краткий миг.
Порывистым легким движением офицер выбросил руку с оружием вперед, целя в разведчиков. И даже успел дважды выстрелит - правда на опережение: пули ударили в стену в полуметре над головами диверсантов. Люди Гуревича не дремали - каждый прекрасно понимал, что нечто подобное могло случиться. В итоге раньше, чем немец успел прицелится, одновременно пять или шесть автоматов коротко ударили в ответ.
От попадания сразу пар десятков пуль офицера отбросило к дверям. Стоящие по бокам офицеры, белые от страха, оказались щедро испачканы кровью. И тем не менее, уже почти мертвый, обездвиженный, бессильный, немец до самого конца продолжал судорожно сжимать в ладони пистолет. И пристально смотреть в глаза Гуревичу. Пока обескровленные веки не дрогнули, а глаза не закатились, обнажив белки.
– Всё, уходим, - произнес Рустам, как только все закончилось.
– Может помочь,
– прищурившись, поинтересовался Добровольский.
– Нет, ребята, спасибо, - тяжело улыбнулся в ответ Гуревич.
– Этот офицер ведь прав: нельзя оправдывать свою подлость. И уж если грешить, то не перекладывая вину на чужие плечи. Идите...
Как только последний разведчик скрылся в поеме, Рустам обернулся к продолжавшим стоять в оцепенении немцам. Те как-то заискивающе улыбались, хотя в глазах явственно читался неподдельный ужас. Никто так и не понял до сих пор, что произойдет дальше.
Тренированным жестом майор сбросил с плеча автомат и, отступив на шаг, нервно нажал на спуск...
...
– Быстрей, быстрей! Отходим уступами!
– Гуревич, за неимением привычной гарнитуры, вынужден оказался надсадно кричать, перекрывая стрекот выстрелов, гулкие раскаты разрывов. За спиной отступающих разведчиков земля горела, причем буквально. Последний этаж горкома - со всей документацией штаба, вычислителями и прочим имуществом - пришлось ликвидировать первым делом. Остальные разрушения в основном касались уличных боев.
Какое-то время диверсанты отступали 'на броне' - танк удалось сохранить в целости. Да ещё и лихо подбить три из четырёх оставшихся у противника. Тут дело скорее в везении: уж слишком поспешно вылетели на площадь поднятые по тревоге экипажи. Эта небрежность и сгубила дело: тремя расчетливыми выстрелами удалось разворотить борта противнику. Последний танк то ли прятался, наученный горьким опытом, то ли просто оказался чересчур далеко - и опоздал на поминки. А уж как разбегались патрульные при встрече! Так что ехали десантники шумно и весело.
Однако, увы, как и ожидалось, отступать долго в столь комфортных условиях не вышло: танк уже через пару километров фыркнул, содрогнулся в агонии да так и застыл посреди проспекта. Пришлось бросить помощника. Испытывая жалость и даже срам за предательство, разведчики все же добили славного боевого товарища. После того, как внутри танка рванули несколько мощных зарядов и чадящее пламя жадным зевом вырвалось наружу, Гуревич сотоварищи невольно приостановились на несколько секунд. Отдавая дань уважения, Рустам наподобие траурного салюта, вынув магазины, выстрелил в молочную высь неба. И вновь бежать, вновь вперед - разведчики проворно сорвались с места.
Отступать приходится аккуратно, не забываясь. Основная задача у взвода не спастись, а увлечь как можно больше противника за собой. Потому группа Гуревича постоянно останавливалась, поджидая немцев. Иногда приходилось даже возвращалась, чтобы нанести жалящий удар по беззащитному флангу.
Раздражение противника постоянно росло - не только из-за возрастающих потерь. Самым унизительным оставалась показная, издевательская неуязвимость неведомых русских. Как немцы ни пытались, сколько бы сил не клали - ни одного пленного, ни одного убитого. Так накатывающий по пятам вал противника постепенно приобретал вид буффало, разъяренного лихим тореро. С налитыми кровью глазами, неотвратимостью кузнечного пресса большая часть полка громыхала за юрким взводом разведчиков. Причем шли в полной боевой: по мостовым громыхали, лязгали, дребезжали вся приписанную подразделению боевая техника плюс то, что удалось наскрести уже в городе. Вот только у тореро чаще всего есть не столько возможность, сколько право спастись. А у Гуревича - нет. Только идти вперед, к неизбежному. Падать, подниматься и идти...