Оттепель как неповиновение

Чупринин Сергей

Бешенство, впрочем, тут же улеглось, Симонова в должности оставили – по крайней мере до августа, пока он не напечатал стихотворение Иоганнеса Бехера, почему-то признанное «националистическим».

Но слухи поползли еще в марте и – процитирую Асю (Анну Самойловну) Берзер – «одна-единственная фраза: „Нельзя же, чтобы советская литература всегда изображала только Сталина…“» – необыкновенно «подняла наш дух в те дни <…> замаячила надеждой…» (Липкин С. Жизнь и судьба Василия Гроссмана; Берзер А. Прощание. М.: Книга, 1990. С. 208).

Процесс, словом, пошел. Хотя, по видимости, сталинистская риторика по-прежнему была в ходу и палаческие навыки тоже.

«Крокодил» 20 марта еще успел

грохнуть антисемитским фельетоном В. Ардаматского «Пиня из Жмеринки». Фадеев, Сурков и все тот же Симонов еще успели стукнуть в ЦК о необходимости освободить Союз писателей от балласта, понимая под балластом прежде всего «лиц еврейской национальности», чей прием в союз был будто бы «искусственно завышен». А сам Фадеев, в прежней роли неколебимого генсека выступая на первом постпохоронном пленуме ССП, еще успел в клочья разнести не только роман Василия Гроссмана «Народ бессмертен», но и невиннейшую статью Н. Гудзия и В. Жданова «Вопросы текстологии».

Риторика, однако, риторикой, а жизнь жизнью.

В марте 1953-го создано Министерство культуры и объявлена амнистия, по которой освободили миллион двести тысяч человек.

В апреле все цены в СССР снижены в среднем на десять процентов, в страну начал течь импорт по договорам c зарубежными странами, в разряд признанных классиков возвращен убитый, а затем причисленный к агентам империализма Михоэлс, запрещены недозволенные методы следствия, самые зловещие палачи отставлены от дел, выпущены из-под стражи врачи-отравители – те, естественно, что остались в живых.

А первомайский праздник «Литературная газета» вдруг ни с того ни с сего встретила не барабанными виршами, как обычно, а огромной подборкой стихов о любви… И дальше, дальше – уже скрыто обсуждаются вопросы о вступлении советских писателей в Международный ПЕН-клуб и о том, кого из них выдвинуть на Нобелевскую премию…

Была вчера жена Бонди – так и пышет новостями о «новых порядках», – записывает в дневник Корней Чуковский. – «Кремль будет открыт для всей публики», «сталинские премии отменяются», «займа не будет», «колхозникам будут даны облегчения» и т. д., и т. д., и т. д. «Союз писателей будет упразднен», «Фадеев смещен», «штат милиции сокращен чуть не впятеро» и т. д., и т. д., и т. д. Все, чего хочется обывателям – они выдают за программу правительства 1 .

1

Чуковский К. И. Дневник. 1936–1969 // Чуковский К. И. Собр. соч. М.: ФТМ, 2013. Т. 13. С. 140–141.

Вопрос: была ли такая программа у правительства?

Ответ: да, безусловно. Вернее же сказать, было сразу несколько программ, частью конфликтовавших друг с другом, а частью, причем большей частью, консенсусно погашавших, как бы аннигилировавших друг друга.

На стороне зла – станем говорить почти исключительно о литературе – оказались, как это им и положено, идеологи – Поспелов, Суслов… И аппарат, конечно, чиновники рангом поменьше – как непосредственно в Союзе советских писателей, так и в ЦК, где их живым воплощением служил Дмитрий Алексеевич Поликарпов, в должности заведующего Отделом культуры на протяжении почти всей оттепельной эпохи присматривавший за товарищами сочинителями.

Но, известно же, писателями руководить, что котят пасти: если не разбегаются, то вольничают.

Тем более что в первый постпохоронный год писателям почудилось, будто и у них появилась надежда и опора – первый по счету министр культуры СССР Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко.

Теперь имя этого вождя партизанской войны в Белоруссии, с должности министра заготовок неожиданно для себя переброшенного на театр, кино, музыку и – да, да! – на литературу, позабыто.

А зря. Вот три записи в дневнике Корнея Чуковского, самого авторитетного летописца первых оттепельных лет.

Первая, датированная 1 мая 1953 года: Катаев

с

большим уважением отзывается о министре культуры Пономаренко. Я как-то ездил с ним в Белоруссию в одной машине – и он мне сказал: «Какая чудесная вещь у П<у>шк<ина> „Кирджали“». А я не помнил. Беру П<у>шк<ина>, действительно чудо… Он спас в 1937 году от арестов Янку Купалу, Якуба Коласа и других. Очень тонкий, умный человек 2 .

Вторая, уже 5 декабря:

Был с Фединым у Пономаренко. Он больше часу излагал нам свою программу – очень простодушно либеральничая. «Игорь Моисеев пригласил меня принять его новую постановку. Я ему: „Вы меня кровно обидели. – Чем? – Какой же я приемщик?! Вы мастер, художник – ваш труд подлежит свободной критике зрителей – и никакие приемщики здесь не нужны… Я Кедрову и Тарасовой прямо сказал: отныне ваши спектакли освобождены от контроля чиновников. А Шапорин… я Шапорину не передал тех отрицательных отзывов, которые слышал от влиятельных правительственных лиц (Берия был почему-то против этого спектакля), я сказал ему только хорошие отзывы, нужно же ободрить человека… Иначе нельзя… Ведь художник, человек впечатлительный“» и т. д., и т. д., и т. д. Мы поблагодарили его за то, что он принял нас. «Помилуйте, в этом и заключается моя служба» и т. д. 3

2

Там же. С. 142.

3

Чуковский К. И. Дневник. 1936–1969. С. 157.

И шаг назад, третья запись от 20 октября:

Был у Федина. Говорит, что в литературе опять наступила весна. Во-первых, Эренбург напечатал в «Знамени» статью, где хвалит чуть не Андре Жида (впрочем, насчет Жида я, м. б., и вру, но за Кнута Гамсуна ручаюсь. И конечно: Пикассо, Матисс). Во-вторых, Ахматовой будут печатать целый томик – потребовал Сурков (целую книгу ее старых и новых стихов), в-третьих, Боря Пастернак кричал мне из-за забора <…>: «Начинается новая эра, хотят издавать меня!»… 4

4

Там же. С. 155.

Разумеется, это начальственное либеральничанье тут же погашалось бдительным аппаратом: этого, как только дело доходит до конкретики, нельзя, и этого тоже нельзя. Разумеется, и реформаторы во власти были отнюдь не простодушны. Но писателей, но деятелей культуры чуть помани вольностью, и они тут же распоясываются.

Художники попробовали проводить «выставки без жюри», то есть без предварительных отборочных комиссий, накладывающих вето на все не соцреалистическое. Музыканты возмечтали о зарубежных гастролях. А писателям пришла в голову идея кооперативных изданий.

Ведь что у нас было к тому времени? Единый Союз советских писателей. Считаное число издательств, выпускающих поэзию и прозу. И всего пять литературных журналов – три в Москве («Новый мир», «Знамя» и «Октябрь»), один в Ленинграде («Звезда») и один в Новосибирске («Сибирские огни»).

Где печататься? Где пробивать свои произведения сквозь непреклонный Главлит и всевидящие инстанции?

Причем и то надо принять во внимание, что вплоть до зимы 1953/54 года никакой сколько-нибудь заметной смысловой и эстетической разницы между журналами не просматривалось. Лед тронулся только в декабре, когда А. Твардовский напечатал в «Новом мире» статью Владимира Померанцева «Об искренности в литературе», а затем – едва не единым залпом – статьи Михаила Лифшица о дневниках Мариэтты Шагинян, Марка Щеглова о «Русском лесе» Леонида Леонова, «Люди колхозной деревни в жизни и литературе» Федора Абрамова.