Отвага (Сборник)

Безуглов Анатолий Алексеевич

Многое исчезло из свободной продажи, не только хлеб, — в магазинах лежали гребенки, пуговицы и губная помада по три рубля. Зато рынок в городке, где они стояли, полустепном, полулесном, не горном, но и не равнинном, шумел вовсю. Бойцы из местных приносили хлеб круглый, домашний, легкий, пахучий, с хрустящей корочкой и ноздреватой мякотью. В их четвертом взводе местных было двое: Ангелюк и Рыженков. Рыженков возвращался в казарму в выходных синих диагоналевых шароварах, сшитых на заказ по-казачьи — на учкуре; ноги ставил твердо, и хлестко звенели кружочки на его тонких шпорах, откованных кузнецом опять-таки на заказ. У остальных кавалеристов казенные, еще драгунские шпоры тупо брякали, но не звенели.

Рыженков, возвращаясь, кидал каравай и говорил:

— На всех.

Делили суровой ниткой, чтобы не крошить.

— Давай по сухарику, — повторил Отнякин.

Пересветов промолчал, глотая слюну, а Халдеев сухо ответил:

— Не положено.

— А когда нас через полчаса разбомбят, как вчерась полковую батарею, тогда будет положено.

Халдеев молчал, а Пересветов, передав ему лошадей, принялся деловито разматывать бязевые мокрые портянки. И подумал о том, что, возможно, в этой же балке вот так же сушил одежонку восемь веков назад воин русской рати, готовясь к броску на половецкую сторону Донца.

Коновод есть коновод — руки заняты, а голова свободна. Раньше, до войны, Андриан любил представлять себе седобородого певца Бояна, звон гуслей, примолкших воинов. Теперь, после девяти месяцев службы в кавалерийском полку, когда он начал соображать в военном, кавалерийском деле, звон гуслей сменили военные эпизоды.

Игорь, подойдя к Донцу, должно быть, прятал свое войско в дубравах и, ожидая, пока подоспеет буй-тур Всеволод с курянами, отправил в степь глубокую разведку. Но чем дальше идет разведка, тем больше времени ей нужно. Игорь мог, чтобы выиграть время, назначить встречу с возвращающимися разведчиками не на Донце, а на Сальнице, на расстоянии одного кавалерийского перехода от Донца. Два дня, пока он ждал курян, разведка шла на юго-восток. Потом был еще один переход — разведка возвращалась назад, а войско шло вперед, и встретились они на Сальнице; и там, в половецкой степи, Игорь, вероятно, получил нужные данные. Русские переправлялись через Донец не у Изюмского брода, а ближе к устью Оскола; Андриану теперь как-то это стало ясным. Изюмский брод удобнее, мельче — недаром через него проходил главный сухопутный путь «в греки», путь торговый, наезженный, накатанный тысячами колес, и веками шел по нему купеческий и странствующий люд, гнали скот и конские табуны, вели на продажу живой товар — людей… Путь вел к теплому синему морю, Сурожу и Корчеву, к греческим богатым колониям, к сказочной Тмутаракани и дальше, на благодатный Кавказ и в таинственную Азию. Но у Изюмского брода, на плоском холме, напоминающем оползший гигантский курган, было слишком бойко, было много враждебных глаз. Поэтому Игорь предпочел идти к Осколу — там река поглубже, переправа труднее, но зато сохранялась внезапность. Переходить за Оскол смысла не имело: эта река не менее многоводна, чем Донец, а после их слияния переправа становится еще трудней, да и крюк получается великоват.

Размышляя так, Андриан поглядывал на поднимающееся все выше солнце. Гимнастерка быстро высыхала. Шаровары тоже. Тихонько фыркали лошади. Была одна из тех минут затишья, когда война и все с ней связанное как бы ушли из сознания.

ГЛАВА IV

Да, это та самая роща, что и год назад, — веселым зеленым облаком лепилась она к горизонту. Тут Пересветов встретил свой первый военный день: в дубраве был лагерь студенческой экспедиции, двигавшейся по следам Игорева войска в поисках таинственной Каялы.

А что было потом, в те страшные дни?

Тогда же все они явились в ближайший военкомат и стали требовать немедленной отправки на фронт. «Тут мешкать нельзя, — решили они, — иначе самая сильная в мире Красная Армия разгромит фашистов,

и они, студенты-комсомольцы, могут оказаться в стороне». В том, что война будет молниеносной и они быстро победят фашизм, ребята не сомневались.

Но в местном военкомате сказали:

— Но месту жительства. Призовут, кого надо и когда надо.

Студенты не отступились, и в конце концов Пересветов попал в кавалерийский формирующийся полк.

Конное дело — особенное дело. Каждый предвоенный мальчишка грезил чапаевской развевающейся на скаку буркой, но мало кто знал, чем дается это звонкие, как труба, «впереди на лихом коне». В полку старались подражать грозному Бате, который в кубанке, длинной шинели, был, казалось, везде.

Андриан весь день проводил на учебном поле, на плацу, в конюшне, если не был назначен в суточный наряд, караул или не разгружал уголь. Больше всего он хотел стать настоящим конником — лихим рубакой, как Батя, комэск или Рыженков. В мечтах он видел, как на рубке на полном карьере поражает клинком все мишени и как Батя, запуская руку в карман, говорит: «Молодец, по-конармейски рубишь. На орех».

Андриан полюбил горячее конное дело. Конечно, авиация, артиллерия и танки — боги войны, и они решают исход боя, но, как говорил командир эскадрона: «Кавалерия — не ездящая верхом пехота. Это подвижный род войск. Развивая успех, достигнутый танкистами, мы будем атаковать и в конном строю». Он учился воевать за Отечество так же, как восемь веков назад русские витязи. Он выедет в поле, как и те витязи, с узкой полоской отточенной стали в руке… Правда, они были в доспехах, а его сердце прикрывает только комсомольский билет. Правда, тогда враг имел луки и стрелы, а теперь — пули и снаряды. Андриан уже начал понимать, что борьба получалась совсем не такой, как ее представляли студенты-историки в веселой зеленой дубраве на Донце в первый военный день.

И мучились не дающим покоя вопросом: как же так? Почему мы отступаем, почему сдаем города, лежащие уже в самой сердцевине страны, куда со времен Наполеона не ступала вражеская нога? Само слово «отступление» не произносилось. Всякое, пусть малейшее, проявление неверия, малодушия и паники рассматривалось как трусость и немедленно пресекалось.

Хороший кавалерист рождается трудно. Упорные занятия изматывают, один уход за конем занимает ежедневно три с половиной часа. Все бегом. Шагом эскадрон ходил только в столовую. Тут над строем взмывали голоса запевал:

Вспомним-ка, ребята, годы боевые, Боевых товарищей-друзей. Удалые, смелые походы Боевой дивизии моей.

Низко, грозно и мощно раскатывался припев, хрустел под ударами тяжелых сапог песок, звенели шпоры. Андриан «рубил» шаг, как все, и чувство слитности с эскадроном грело его сердце.

Там, в степи широкой, Братская могила. А над ней — березонька одна. Мать-Отчизна в сердце сохранила Боевых героев имена.

…Солнце пригревало уже ощутимо. Одежда высохла. Пересчетов оглянулся. По дну балки через заросли купыря шел младший лейтенант Табацкий, командир взвода: за тридцать, грузноват, мешковат, что нетипично для обычно легких, сухих, подтянутых кавалерийских командиров. Табацкий до войны работал ветеринаром на конезаводе, коня понимал и любил, но кавалерийскую службу знал слабовато и был не так требователен, как Рыженков, взвод он принял перед самым походом. И «командирского» голоса у него не было.