Отважный муж в минуты страха
Шрифт:
Реакции не последовало.
Ах, Анатолий! Где твой никогда не остывающий румянец? Где вечный и над всем ироничный хохоток, непробиваемое твое здоровье? Куда девалась твоя крепость, твоя победительная неуязвимость всамделишного орла? Светлана увидела не прежнего Толю, но существо прибитое, бледное, и подумала о том, как быстро может человек превратиться в собственную тень. Что-то случилось с ним в Индонезии, предположила Светлана и снова пожалела Анатолия и немного — себя. «Наверное, плохо, что я не предложила ему помощь, Толька хороший парень и мне не чужой, — подумала она, — но ведь он смолчал, прилично ли было самой лезть ему в душу?»
Весь этот день ловила себя на том, что чаще думает об Анатолии, чем о Саше и собственных
21
Три месяца — сущая ерунда.
Девяносто дней — огромный срок.
Каждый день одиноко и бессмысленно было ему без Светки, каждый долгий, бесконечный день. Мужчину в таких ситуациях спасает либо работа, либо выпивка. Его спасало и то, и другое.
Приходил в Бюро к восьми, шел до клуба пешком по еще нежарким, пустынным, но уже проснувшимся улицам с автомобильными гудками, лязгом грузовиков, криками грузчиков, блеянием ишаков, развозивших по лавкам продукты и фрукты; возвращался в пустую свою квартиру к девяти вечера и позже, когда в городе уже зажигались огни. Проверял волос, натянутый на двери, — пока не рвали, не волновала его пока иранская контрразведка, и это было неплохо. Пил чай с тонким лавашем, с завернутой в него ароматной, розовой, почти отечественной любительской колбаской, купленной у Арзуманяна. Пил свою сотку виски — не более! — и курил «Мальборо»; однажды за таким занятием отъехал в сон и очнулся, когда сигарета обожгла пальцы; испугался, долго держал пальцы под краном, под ледяной водой, и за вечерним чаем-виски настрого запретил себе курить. Не курить оказалось очень трудно, но он себя заставил и слегка гордился такой над собой серьезной победой.
Работа начиналась с советских газет; они опаздывали на несколько дней, а то и на неделю, но даже несвежими были так содержательны, что он прочитывал их до последних абзацев. Афанасьев, Сахаров, Собчак, Межрегиональная депутатская группа, бесконечные заседания Верховного Совета, ну и, конечно, Горбачев с его «процесс пошел» — общая картина жизни страны вдохновляла Сашу. В стране менялся климат, страну сорвало с насиженного, застойного места, страна отплывала к неведомым и, конечно, прекрасным берегам.
В советском же посольстве в Тегеране изменения ощущались лишь слабыми отдаленными толчками.
Первые две недели он производил раскопки в стопках шелестевших прежних бумаг, отчетах и справках и вскоре финально убедился в том, что секретный Щенников, если чем и занимался в Бюро, то уж точно не вопросами агентства. Сашу по-ребячески занимало, что за человек был его предшественник, и любопытно, как он, выглядел? Он фантазировал его облик, но сложить для себя что-то определенное никак не мог: черты придуманного Вадима двоились, троились и рассыпались в сознании, будто осколки калейдоскопа. Каким был этот современный советский Штирлиц? Большим, маленьким, носатым, курносым, толстым, худым, громогласным или, напротив, обладал голосом вкрадчивым и шипящим, до смерти пугавшим собеседника? Как он вел дела, куда ездил, как жил, с кем общался?
Фотка Щенникова обнаружилась случайно, в секретариате посольства, по праздникам поздравлявшем сотрудников. Правильное, даже красивое лицо мужчины около сорока, серые глаза, тонкий нос, не без изящества очерченные губы и подбородок. Чем больше Саша вглядывался в фотографию, тем все более убеждался в том, что она ему не поможет. В лицах некрасивых человек и характер проступают отчетливей, их можно расшифровать, сообразил Саша, лица же правильные и особенно красивые часто оказываются лишь маской, не пригодной для прочтения, равно подходящей как для негодяя, так и для вполне приличного человека.
Бог с ней, с внешностью Щенникова, успокоился Саша. Великого
Но везло, везло советской пропаганде. Амбиции требовались тому, кто решился бы поставить на киль лежащий на боку корабль тегеранского Бюро. Как раз те качества, которыми обладал мечтавший о подвигах молодой герой.
Саша с рвением взялся за неподъемное дело. Для начала обошел-объехал с десяток ведущих магазинов, где собрал чеки с ценами на хлеб и основные продукты питания. Присовокупил к ним многочисленные счета за ремонты ротатора. Сфотографировал лысую резину на «Москвиче» и «Волге». На три дня засел за стол и, одно за другим, вместе с фото и квитанциями, запустил в Москву диппочтой письма-обоснования, письма-просьбы и письма-требования заменить ротатор, автомобили или хотя бы колеса на них, а главное, немедленно, в интересах общего дела, поднять зарплату сотрудникам Бюро. «Когда переводчики халтурят, — объяснял он Москве, — я за такую, более похожую на пособие по бедности, зарплату не могу требовать с них качества. Негоже великому Советскому Союзу держать своих работников в состоянии нищенства». Письма писались Сашей с удовольствием. В битве с бухгалтерией и начальством АПН он не рассчитывал на быстрый успех, но открывшееся в себе убедительное красноречие радовало его самого. Москва должна была капитулировать.
Для проникновения же в местную прессу письма были непригодны.
Он составил для себя список ведущих иранских газет и журналов. Он сказал себе: это враги, которые должны стать друзьями. Он посетил их почти все, познакомился с владельцами, главными редакторами и провел с ними чудное опасное время. Он ходил по лезвию исламской бритвы и с удивлением ловил себя на том, что такая опасность ему нравится. Подвиги начались; он, Саша Сташевский, впервые в жизни занимался чем-то существенным, важным.
В пафосном «Кейхане» ладонь господина Газзали, журналюги шахских еще времен, была холодна, как лягушка; беседа поперхнулась, словно легочный больной, и, толком не начавшись, запнулась; в такой стоячей паузе переходить к вопросу о сотрудничестве было бы так же бесполезно, как прыгать с места на два метра в высоту. «Иранца, — сообразил Саша, — требуется убить, то есть чем-то потрясти, пронять и расположить в свою сторону. Чем? Лестью о замечательной газете „Кейхан“? Рассказами о перестройке и байками о магической силе меченой лысины Горбачева?» Саша попробовал и первое, и второе, но ключик не подходил к замочку: Газзали глядел на совжура все с тем же неподвижным цинизмом и, очевидно, ждал только одного — конца аудиенции. И тогда Саша рискнул: отстегнув защелки на кейсе, извлек и выставил перед иранцем литровую бутылку экспортной советской водки из представительского фонда Бюро; вспыхнув, словно от гордости, волшебная русская влага отбросила на стену трепетный блик света. «Вах! — округлив глаза, восхищенно-испуганно зашептал Газзали. — Что вы делаете, господин Сташевский? Кругом муллы, фанаты, смерть!», но бутылку «Столичной» сгреб пятерней и задвинул в пенал стола. Что бутылка водки для богатея? Ноль, ее, что обидно, даже взяткой не назовешь. Но отчаянный поступок русского не мог не тронуть, не запасть в память циника. Через две недели в «Кейхане» появился первый материал АПН; пусть крохотный, пусть без ссылки на АПН и всего лишь про футбол — Саша первой ласточке был рад; статейку вырезал и отослал в Москву, пусть Волков и начальство видят: он работает.