Отважный муж в минуты страха
Шрифт:
Рецептов успеха не существовало, действовать приходилось на ощупь, по ситуации, выручала интуиция и то, что люди называют везением.
В журнале «Эттелаат» Саша на прекрасном фарси так вдохновенно прочел несколько рубай Хайяма, что издатель достал носовой платок и сказал, что он, иранец, чувствует себя дремучим неучем в иранской поэзии. В газете «Захматкеш» для первого знакомства хватило и того меньше: пары смелых мужских анекдотов про неверных жен. В газетах мельче и беднее Саша действовал еще конкретней: очень аккуратно обещал вспомоществование деньгами. (Статья таких расходов существовала в бюджете Бюро, но была минимальной, рассчитанной на самые крайние случаи.) Обещание денег, он заметил, хоть и было довольно опасно, потому что смахивало на подкуп, но
И за все эти бутылки, сувениры, стихи, намеки, анекдоты, хохмы, улыбки, чай и кофе на приемах в посольстве симпатичный второй секретарь советского посольства Сташевский просил новых иранских знакомых о сущей ерунде: иногда, по мере сил и возможностей и, кстати, совершенно бесплатно, публиковать на страницах своих изданий апээновские статейки.
Кто-то отказывался сразу, кто-то по-восточному цветисто-развесисто обещал и тотчас, по-восточному легко, об обещании забывал, но нашлись и такие, кто пообещал и сдержал слово. Публикации собирались Сташевским, как драгоценные капли влаги; капли понемногу сливались, сбегались, превращались в небольшой, но стабильный ручеек пропаганды. Волков и Москва были довольны.
Ничего сверхъестественного он не делал. Делал то, что положено, на что подписался в Москве, не более того. Говоря проще, делал для агентства хоть что-то, тогда как Щенников, кроме своих великих таинственных дел, не делал вообще ничего.
Результат вызрел даже раньше, чем можно было ожидать: Москва перестроечная благосклонно откликнулась добром и на треть повысила зарплаты сотрудникам Бюро. Персы были восхищены и изумлены, в тайне скинувшись, они преподнесли раису то есть шефу Сташевскому большое металлическое блюдо, изукрашенное чеканкой мастеров Исфагана. «Исфаган — это полмира», — не зря говорят иранцы. Перед восхищенным Сашей на блюде предстал его любимый Хайям: умудренный старостью поэт с бокалом красного муганского вина веселился в компании двух юных дев — старость, как обычно у Хайяма, мечтала породниться с юностью и продолжиться в вечности. Принять чеканку в дар Саша, как совподанный, права не имел, но обижать персов отказом не стал и вывесил блюдо на стене кабинета на предмет всеобщего любования. «Наш реформатор, — сказал о Саше шустрый Казарян. — Наш Петр Первый».
Вечерами, в наступающей на глаза темноте, когда становилось пронзительно сиротливо, реформатор сидел в квартире и смотрел телевизор. Друзья у него пока не завелись, идти было некуда, вечерний город был пуст, мрачен, враждебен, толкаться, ожидая очереди на кий в бильярдной клуба, тоже не хотелось — клуб надоедал в рабочее время. Ящик же, хоть и был заполнен муллами, рядами согбенных молящихся друг другу в затылок мужчинами, и женщинами в беспросветно черных чадрах, зато в нем звучал такой нужный Саше живой персидский язык. Первый месяц он, красный выпускник ИСАА, мало что понимал в летящем тегеранском диалекте. Теперь понимал почти все; когда ходил в кухню за льдом для виски, слышал и переводил то, что доносилось из ящика; но одновременно, приходилось ему поневоле слышать то, что звучало этажом выше — звуки сверху донимали его особенно сильно.
Этажом выше гуляли через вечер. У веселого Виктора Кизюна, почетно представлявшего «Совэкспортфильм», у него, безумца, собирались мужчины, и каждый раз Саша слышал одно и то же. Сперва гомон и смех, и топот ног, и звяканье задействованного стекла, ножей и вилок, потом — каменная тишина, и Саша уже знал, что это была за тишина. Поднявшись однажды наверх и позвонив, он был встречен поддатым, с тяжелым винным дыхом Кизюном и втянут в квартиру.
Саша был поражен. Несколько иранцев, в темноте ерзая на стульях, упивались кино. В мусульманской придушенной стране им подносили водку и на экране, предназначенном для жизнеутверждающих советских фильмов, показывали примитивное немецкое порно. «Витя, ты чего творишь, обалдел?» — прошептал Саша. «Что делать? —
И не может такого быть положения, пришел тогда к выводу Саша, чтобы его собственное пребывание здесь свелось только к скучному, безопасному делу печатания журнала и бюллетеней на ротаторе и проталкиванию статей в местную прессу. Ну, написал он послу справку о китайцах. Что еще? Все! Месяца полтора посол вообще о нем не вспоминает. Неужели только ради этого АПН держит в Тегеране Бюро и тратит немалые деньги на машины, ротаторы, телетайпы, радиосвязь, на сотрудников, на аренду помещения и лично на него?
Чем он хуже или лучше Кизюна? Чем хуже или лучше Щенникова, тем более что занимает его место?! Нет, нет, у него обязательно должна быть еще одна, тайная и опасная миссия, ради которой так тратится, так старается Москва. Кто ее задумывает? Ясно, что не безвольный Агитпроп, ясно, что люди «с горы». Саша не знает, какая это будет миссия, но затылком чувствует, что она существует, и ждет ее, как последнего приговора, который уже не обжаловать. Он понимает, что на ровном месте подвига не совершишь, что настоящая жизнь только там, где опасно, но и Светка, и мама, и дед, и отец — поймите вы все, что голову класть ради ГБ ему смерть как не хочется.
Странно, что до сих пор о задании молчит Костромин. Дает обжиться, оглядеться? Ждет инструкций из Москвы?
Они уже были порядком знакомы; Саша явился к консулу на третий-четвертый день пребывания. Держаться старался раскованно, постучал и сразу толкнул дверь кабинета, будто это был кабинет районного терапевта или замначальника ЖЭКа. «А-а! — обрадовался Костромин, — проходите, проходите, юноша, садитесь. Что будем пить?» «Я вообще-то не любитель», — сказал Саша. «Я тоже», — сказал Костромин и достал из бара бутылку ординарного рыжего «Ред лэйбл», а из холодильника — плошку со льдом и жестянку черных маслин. «Ну, Шестернев, — сказал он под бульканье виски, — теперь вместо Альберта у вас буду я». «Я уже понял, Андрей Иваныч», — кивнул Саша и подумал о том, что, скорее всего, хрен редьки не слаще.
Кругленький, невысокий, лысоватый — мячик с милыми добрыми глазами и тихим голосом, Костромин произвел впечатление школьного учителя младших классов, вдруг оторванного от учеников и брошенного в чуждую среду, в материал, в котором ни бельмеса не смыслил. От Кузьмина Саша уже знал, что предыдущую свою жизнь Костромин занимался Восточной Европой, в частности, паприкой, гуляшом и чардашем, то есть сов. агентурой в Венгрии, но практика ГБ заключалась в том, чтобы постоянно тасовать колоду резидентов, не давать им залипать на одном месте, обрастать компроматом и связями — так резидент, «резак» Костромин очутился в Иране.
Учителем он, вероятно, был бы неплохим, потому что знал цену знаниям. Два часа кряду тянулся разговор, из которых на тему Саши упало минут двадцать; остальное время было растрачено на звонкое чоканье, неторопливое питие и ликбез по иранской тематике. Все, что касалось истории, литературы, ислама, характера иранцев, личности свергнутого шаха и Хомейни, — абсолютно все интересовало «резака». «Любопытно, ах, как все это любопытно, сынок! Ты молодец, как много ты знаешь!» — комментировал он содержание Сашиных ответов. Саша, прихлебывая виски, прилежно отвечал на его вопросы, но все ждал от нового шефа перехода к иной высокой теме, к внезапной словесной ловушке в духе Альберта, к которой, впрочем, был готов. «Давай же, давай, — подгонял он про себя Костромина, — ставь задачу, товарищ ГБ: за кем мне следить, на кого стучать, кого закладывать?»