Отважный муж в минуты страха
Шрифт:
— А что я должен сделать?
Спросил и сам на себя изумился, что напрашивается на задание от этих, от них… от тех, кого собирался послать, — что за кульбит, что за хрень с ним произошла? С какого? За каким? Единственное, мгновенно пришедшее в голову оправдание перед собой и дедом состояло в том, что он поступает так только для того, чтобы поскорее от «них» избавиться.
Альберт повеселел. «Значит, знал, все знал, хитрован, заранее просчитал мою реакцию!» — мелькнуло у Сташевского, но было уже поздно; сдвинув в сторону чайник и вазочку с печеньем, комитетчик приблизился к Саше.
— Есть в посольстве Ирана один интересный человечек. Аббас Макки, первый секретарь.
— Я с ним знаком. Сам однажды подошел ко мне на приеме. Симпатичный.
— Не сомневаюсь. Где вы видели несимпатичных разведчиков? Один Зорге чего стоит! А Кузнецов, а Абель? Значит, говорите, он сам подходил к вам на приеме? Очень хорошо, теперь вы к нему подойдете.
— Что я должен делать? «Говори же, блин, скорей, — изнывал Саша. — Затрахал».
— А ничего. Никто не собирается посылать вас на риск. Пообщайтесь с Аббасом на вашем прекрасном персидском. Сыграйте с ним в теннис — он, кажется, тоже фанат, проведите вместе время — вот и все. Главное, быть абсолютно естественным — у вас мама артистка, у вас получится. Раз уж он первым к вам подошел, ответьте чувством на чувство. Шутка… Потом расскажете о своих впечатлениях мне и на этом — все, вашей исторической миссии конец. Вы поняли меня?.. Для связи вот вам телефон «Альберта»… — Альберт положил перед Александром клочок бумаги с номером. — Запомнили? — Саша кивнул, и Альберт снова упрятал листок в карман, задвинув его на молнию. — Минуту, а кто же вы у нас будете? Давайте придумаем вам фамилию, любую, которая на слуху, известного спортсмена, артиста, писателя — выбирайте сами.
— Зачем? Для одного раза? «Еще один идиотский вопрос», — подумал Саша.
— Так принято, Александр Григорьевич. Чтобы я сразу понял и не спутал, что звоните вы, — вы у меня не один; и вам так удобней будет, не надо, чтобы все вокруг мочалили вашу фамилию и знали о нашем контакте.
— Я понял, — кивнул Сташевский. «Поздравляю, Сашок, — мрачно подумал он. — У тебя начинается двойная жизнь».
— Ну, придумали?
— Пусть будет Шестернев, — сказал Сташевский. — Защитник из ЦСКА.
— Кто ж не знает Альберта Шестернева?! Шестеренка — это сила! Я, кстати, тоже болею за армейцев. Очень удачный выбор. Я — Альберт, вы — Шестернев. Отлично! — он подал Саше руку. — Спасибо, что пришли. Не провожаю. Надеюсь, сами сообразите, как отсюда выбраться. О, стоп, стоп! Мы забыли самую главную мелочь, «мелочную главность», как выражается мой шеф. Вы будете проводить с Макки время, сыграете с ним в теннис, возможно, вам придется зайти в кафе, выпить самим, угостить девушек и тэ дэ — вам понадобятся деньги. Ну да, конечно! Много я вам не дам, не надейтесь, но так, что называется, на мелкие расходы… — из симметричного кармана на молнии он извлек деньги и бумажку, похожую на ведомость по зарплате. — Вот, пятьдесят рублей. И вот здесь, пожалуйста, распишитесь.
«За пятьдесят сребреников продаешься, внучок?» — услышал Сташевский голос в себе и отпрянул от ведомости.
— Не буду я нигде расписываться. Не нужны мне деньги, — быстро сказал он.
— Александр Григорьевич, поверьте, это простая формальность, не подставляйте меня — я обязан отчитаться перед начальством. Ну, хорошо, будем считать, это ваш гонорар за написанную для Комитета статью — мы ведь могли вам статью заказать по проблемам советско-иранских отношений, разве не так?
— Так, — сказал Саша. Он вдруг обессилел и увял, ему хотелось только одного: поскорее вырваться из объятий
— Абсолютно чистые деньги, — заверил Альберт. — Только вчера из банка.
Сташевский поднялся; он жал упругую, теплую руку, смотрел Альберту в светло-голубые глаза и очень быстро соображал. «Все ложь. Не нужен им никакой Макки, с ним и так все ясно. Им нужен я, раз и навсегда, с потрохами, мозгами, руками и ногами, которые, по их желанию, могут быть пущены в ход». Он ступил в коридор, крашеная белая боковая дверь туалета оказалась у него по левую руку, и вдруг шалая мысль влетела ему в голову.
— Я зайду, на дорожку? — обернувшись к Альберту, спросил он, уверенный в том, что ему не разрешат, заведомо ликующий от того, что тем самым выдадут себя, потому что в ванной комнате второй час потеет тот самый упырь с наушниками.
— Пожалуйста, конечно, — ответил Альберт. Саша толкнул белую дверь, узрел умывальник, душ, унитаз и более, к своему изумлению, никого и ничего. Быстро закрылся изнутри, пустил для проформы воду и попытался осмыслить момент. «Значит, не все ложь? — подумал он. — Может, ему можно верить? Может — и правда, все ограничится разовым заданием, и отлипнут? И никакой не будет серной кислоты?»
6
Вывалился из гостиницы, хватил полной грудью воздуха и удивился счастью обычного свободного вдоха.
Погода разгулялась, сделалась превосходной. Не жаркой, не холодной, но с приятным шевелящим ветерком, тем самым, что лишает человека телесной тяжести и способствует размышлению.
Не шел, летел в обратный свободный путь по Горького, снизу вверх, от Охотного к Пушкинской и Маяковке; задевал прохожих, извинялся, но видел перед собой недалеко и плохо. Поток летних нарядных людей накатывался на него сверху; они казались ему чистыми и светлыми, на него же, казалось ему, все, как один, смотрят с осуждением и презрением как на последнего подлеца. «Зачем я дал согласие? Зачем расписался и принял деньги — от кого?! Могу их выбросить, но что это изменит? Меня заставили? Никто меня не заставлял. Тогда почему я не встал и резко не отказался? Не понимаю, сам себя не понимаю. Перестройка, демократия, свобода вокруг. Ну что гэбисты могли мне сделать? — спросил он себя и вдруг, вспомнив Костюкевича, сам же себе ответил: — Все… Все, что захотят… Я говно. Слабое, беспомощное и беззащитное. Я понял, в ГБ ломается только говно. Прости меня, дед, я тебя предал».
Но в самой его глубине уже заваривались и просились быть услышанными другие мысли. «Ты понадобился — гордись, — пищали они. — Ты жаждал новизны и интересного дела — вот оно! Ты, мелкий писака, херов теннисист и пошлый любитель пива, понадобился стране и серьезным людям могучей системы. Тебя заметили, среди десятков безликих тысяч в толпе заметили именно тебя. Эти люди не шутят, задание, которое тебе поручили, ответственное, выполнишь его, оправдаешь доверие — тебя серьезно продвинут по жизни. В конце концов, ты не предатель, не стукач, ты выполняешь важное разведывательное задание, к тому же единичное». Когда он думал так, то на мгновения чувствовал себя не маломощным журналистом-одиночкой, но частью многосильного мотора. Саша гнал от себя эти мысли, идеалы деда, его ненавистное отношение к ГБ были в нем все-таки сильнее, но справедливости ради следует признать, что моментами мысли его менялись, словно подключались к разным полюсам. Взрослая, разумная его половина боялась и не хотела ГБ, половина, оставшаяся от детства, жаждала романтики и приключений.