Ответ
Шрифт:
Тем временем в зале стало тише, вокруг опустевших длинных столов сновали только лакеи в белых ливреях. За соседним столиком несколько молодых графов обсуждали предположительных участников Королевских скачек, и среди них — данные одной французской лошадки, которую еще за два месяца до скачек отправили из Венсен в Алаг для тренировок. Министр в пол-уха прислушивался к волнующему спору молодых графов. В глубине души доктор Зенон Фаркаш интересовал его не более чем какой-нибудь высокого класса, трудный в обращении и капризный спортивный скакун, благодаря которому конюшни министерства культов могут выиграть ряд внутри- и внешнеполитических соревнований, по существу же, он смотрел
— Благодарю.
Лысина министра побагровела, однако из почтения к барону он счел за лучшее проглотить злость. — Мы намерены повысить вам дотацию.
— На сколько?
— Нам хотелось бы знать ваше мнение.
— Сколько я сейчас получаю? — спросил профессор.
Министр сердито рассмеялся. — Вы даже не знаете?
— Очевидно, столь мало, ваша милость, что господин профессор просто не помнит, — подхватил барон. — Насколько мне известно, профессор в основном содержит свой факультет на собственные средства… Как вы сказали?.. Девять тысяч пенгё в год? Не густо.
Министр покраснел еще больше. — Государство наше бедное, господин барон! Но, как видите, мы стараемся исправить положение. Какая сумма вас устроила бы, господин профессор?
— Нам нужно пятьдесят тысяч, — не задумавшись ни на минуту, сказал профессор.
Супруга министра, уничтожившая за это время три куска торта и полдюжины пирожных жербо-миньон, громко рассмеялась. Министр чуть не задохнулся. — Вам угодно шутить, господин профессор. — Его голос стал хриплым от сдерживаемой ярости. — Как вы это себе представляете? Да у меня весь университетский бюджет…
— Но тогда зачем меня спрашивать? — прервал его профессор. — Сколько вы намерены дать?
— Если все пойдет хорошо, мы сможем увеличить дотацию… Густи! — подозвал он проходившего мимо их столика стройного белокурого молодого человека. Густи тотчас обернулся. — Слушаю, ваша милость? — В его голосе было точно то же выражение, что полчаса назад в голосе накрывавшего столы лакея, и так же предупредительно поблескивали его гладкие напомаженные волосы, склоненные к самым губам министра. — Густи, — бросив укоризненный взгляд на жену, попросил министр, — пробегитесь по буфетам и разыщите мне что-нибудь на сладкое! И фрукты пришлите! — крикнул он вслед удаляющемуся Густи, опять недовольно поглядев на жену. — Можно и крем, если не окажется торта!
Шумная компания графов-лошадников покинула свое место, и в красную буфетную донеслись из мраморного зала приглушенные расстоянием звуки вальса.
— Мы с волнением ожидаем конца вашей фразы, милостивый государь! — Барон повернул к министру короткую красную шею, очки его резко блеснули.
— Как вы сказали?.. Ах да,
— Да-да, — кивнула она, — пятнадцать тысяч!
— И вы полагаете, этого достаточно, ваша милость? — спросил барон.
Министр облокотился о стол. — Но именно такая сумма была намечена, господин барон! Однако, употребив и личное мое влияние, я смею надеяться, что доведу эту сумму, скажем, до двадцати тысяч пенгё, что, как ни говорите, было бы все-таки вдвое больше того, что институт получал до сих пор…
Профессор приблизился к столу. — Ну, а цена всего этого?
— То есть?!
— Я спрашиваю о цене, — повторил профессор с самой любезной улыбкой и, сцепив руки на животе, стал медленно крутить большими пальцами. — Барон подмигнул ему. — Я вижу, профессора сделал несколько недоверчивым опыт его предшественников, — сказал он, поворачиваясь к министру. — Не сомневаюсь, что широкий жест ваш, господин министр, развеял бы воспитанный в научных занятиях скепсис господина профессора.
Министр насильственно улыбнулся. — Мы не торговцы людскими душами, господин барон. Лично я желал бы достичь всего-навсего лишь некоторого искреннего сближения между профессором Фаркашем и выражающим общественное мнение страны правительством; я желал бы, чтобы один из величайших ученых мужей Европы рассматривал с большей симпатией и собственным своим участием поддерживал ту конструктивную работу, которую мы ведем в интересах венгерской нации.
Профессор продолжал крутить пальцами. — Это вам я обязан получением письма от «пробуждающихся мадьяров»?[30]
На секунду воцарилась тишина. — Какого письма? — с любопытством спросил барон.
— Письма? — повторил министр, словно был туг на ухо.
— Вы, кажется, желали бы, чтобы я вступил в ряды «пробуждающихся»?
Барон смотрел на министра. Лицо последнего снова стало наливаться краской. — Простите, что за инсинуация!
— Молодой человек, принесший письмо в мою лабораторию, — продолжал профессор, — родственник вашего личного секретаря. Он дал мне понять, что письмо составлено не без вашего ведома.
— Любопытно! — пробормотал барон, обращая очки свои на министра, у которого побагровел уже и затылок. — Он солгал! — воскликнул министр, ударив по столу ладонью. — Если он утверждал, будто я знал об этом письме, то…
— …это грубая ложь! — негромко договорил барон. — В самом деле, что могло бы подвигнуть его милость господина министра сочувствовать чисто антисемитскому движению! Правда, на венгерской политической арене нам уже приходилось раз-другой видеть примеры того, как кое-кто старался застраховать себя сразу с двух сторон, но подобная практика кажется совершенно несовместимой с прямолинейным характером господина министра.
Министр откинулся на стуле. — Надеюсь, господин барон, вы не допускаете мысли, будто бы я знал об этом письме?
— Ну что вы, — сказал барон, у которого на висках и вокруг носа выступили крупные капли пота, — что вы, ни на секунду!
Из соседнего зала вошли пять-шесть человек, беседовавших по-итальянски, и расположились за столиком в противоположном углу. За ними, соблюдая почтительную дистанцию, следовал фотограф, водя по сторонам настороженным носом; он быстрым взглядом окинул столик министра и, так как профессор явно не заинтересовал его, расположился со своим снаряжением напротив барона Грюнера и министра.