Ответ
Шрифт:
Юли отчетливо сознавала, за какую трудную задачу берется. Понимала, что пройдут годы, пока она с этой задачей справится, то есть сделает из профессора человека. Человека — то есть коммуниста. Она не спешила. Обращалась с любовью профессора бережно, как с расписным яичком. Не торопила, терпеливо ждала, пока его любовь созреет сама. И в его душевный мир не хотела врываться слишком рано, влиять на мысли его и вкусы; знала, что это станет возможным только тогда, когда она сделает его счастливым. Ей необходимо было время. И хотя сама она любила так горячо, что беспрекословно, с радостью выполняла бы любые желания и капризы профессора, у нее все же хватало сил служить ему более трудную службу: она хотела спасти в нем человека. Для нее это значило одно: сделать из него коммуниста. Любую иную, не столь высокую ступень она сочла бы недостойной
Сознание, что профессор Фаркаш, рискуя собственной жизнью, спас, вытащил из Дуная человека, помогло девушке преодолеть все позднее обозначившиеся препятствия и выраставшие из них колючки сомнений. Ее безграничное доверие к профессору родилось там, на берегу Дуная, там она его полюбила. Правда, на следующий день профессор открестился от своего поступка, но что значат слова в сравнении даже с самым малым поступком! Зенон Фаркаш прыгнул в студеный Дунай, чтобы спасти человека. Юли собственными глазами видела, как он бросился в воду: она обернулась в эту минуту. Слышала тяжелый всплеск воды. В голове мелькнуло — профессор покончил с собой. Бегом пробежала, сопровождаемая двумя подружками, ту сотню шагов, что отделяла ее от места происшествия. Увидев огромные, как лодки, коричневые туфли сорок четвертого размера у самой кромки набережной, тотчас успокоилась: самоубийцы не раздеваются перед тем, как прыгнуть в воду. На молочно-белой от яркого лунного света реке вскоре разглядела то и дело выныривавшую голову самоубийцы, а в нескольких метрах позади — быстрые взмахи рук профессора; течение отнесло обоих уже метров на сто в сторону моста Эржебет. Юли, сама хорошо плававшая, знала, что сильный южный ветер, дувший профессору в лицо, мешает ему, самоубийца все дольше оставался под водой, его несло к середине Дуная. С берега было видно, что профессор сперва поймал его за ворот. Однако болтающиеся руки утопленника мешали ему плыть, поэтому, после нескольких тщетных попыток приспособиться, профессор схватил несчастного за волосы и повлек к берегу. Глубокий вздох облегчения, непроизвольно потрясший легкие Юли, показал ей, что профессор вне опасности, а слабый трепет в сердце — что она полюбила его.
— Принесли мои вещи? — спросил профессор угрюмо. Он стоял на ступенях набережной, с волос, из ушей, с одежды ручьями стекала вода.
— Принесли, господин профессор, — сказала Юли. Она протянула ему переброшенные через руку пиджак, пальто, еще раз взглянула на огромные светло-коричневые туфли на резиновом ходу, которые держала в руке. — Сейчас сбегаю за такси.
— Останьтесь! — приказал профессор.
Он обулся, встряхнулся. — Идиотом этим займитесь! — Было видно, что в нем бушует дикая ярость и он с наслаждением пнул бы сейчас распростертого на земле, стонавшего и отхаркивающегося человека.
Позже, когда Юли иной раз изнемогала в борьбе за счастье профессора, это воспоминание неизменно придавало ей силы. Она говорила себе: тот, кто способен рискнуть собственной жизнью ради жизни незнакомого ему человека, в глубине души все-таки связан с человечеством нерушимыми узами. Только сумей сделать его счастливым, и он однажды очнется, поймет, как несчастливы другие, и захочет доискаться до причин. Но первая задача: сделать счастливым его самого.
Юли понимала, что для всего этого необходимо время. Одним неверным словом можно спугнуть расположение профессора, одним предательским движением — его доверие. Однако инстинкт, питаемый умной и страстной любовью, работал в ней безошибочно, словно компас; и Юли, покуда верила в себя, ни разу ни на йоту не уклонилась с верного пути. Не имея большого опыта в любви, кроме любви к Барнабашу Дёме, Юли тем не менее пестовала их отношения уверенной рукой, точно зрелая женщина. Она обращалась
Юли поняла с самого начала, что профессором — как и вообще всяким мужчиной — легче всего руководить, пользуясь его тщеславием. Поэтому она не скупилась на восторги, тем более что восхищалась своим возлюбленным совершенно искренне. Если иногда она и наблюдала с затаенной улыбкой, как он смеется детски самодовольно в мужском своем тщеславии, то это самодовольство не только ее забавляло, но и пробуждало к нему почтительное чувство. Она любила слушать, как он хвастается. При первом же случае искусно переводила речь на какое-либо общеизвестное его научное открытие, давая профессору возможность лишний раз к нему вернуться. Потом, когда ей удастся вытеснить самодовольство из сердца профессора, внушив веру в себя, он, возможно, поверит и в людей. Если он научится говорить о себе, то, быть может, захочет выслушать и других. Сам став счастливым, поверит в человеческое счастье вообще. Юли, чьи мысли неизменно вились вокруг профессора, на том и порешила: ей удастся сделать из него человека, иными словами, коммуниста, лишь дав ему счастье и тем вернув веру в самую возможность человеческого счастья.
Поначалу казалось, что так все и будет. На следующий день, после того как Юли в своей комнатке для прислуги стала его любовницей, профессор явился снова. Не сняв шляпу, молча остановился в дверях и угрюмо воззрился на машинку «Смит» и сидевшую за ней девушку. Ему незачем было обводить глазами помещение, все оно, с окном, выходившим на галерею, и грязной стеной напротив, легко умещалось в поле зрения, хотя он смотрел на вдруг вспыхнувшее личико Юли. Смотрел так, как смотрит человек в глаза собственному позору. Но ему не дали времени измерить его глубину. Юли вскочила, подбежала и бросилась ему на шею.
— Я знала, что вы придете, — прошептала она, уткнув голову в широкую грудь профессора. Она дрожала всем телом, горячие узкие ладони судорожно обхватили шею, ей не хватало воздуха, чтобы заговорить. Профессор от неожиданности нервно отшатнулся. Но в следующую же минуту, почувствовав, что Юли стоит на цыпочках, был так потрясен и растроган, что поспешно обнял ее в ответ и прижал к себе с такой силой, что девушка негромко вскрикнула.
— Девочка, — пробормотал он, — девочка!
— Я знала, что вы все-таки придете, — шептала Юли.
— Я негодяй и последняя сволочь, — объявил профессор.
Юли молча, но энергично затрясла головой.
— Я буду беречь тебя как зеницу ока, — проговорил профессор.
— А я вас, — ответила девушка.
— Я и не знал…
— Чего?
— Что люблю тебя… Еще вчера не знал…
— А я давно уже…
— Но теперь я знаю, — сказал профессор. — Потому знаю, что сердце за тебя разрывается.
— Почему? — спросила Юли, не отрывая головы от его жилета.
— Потому что тебе на цыпочках стоять приходится.
— Мне это нравится.
— Почему?
— Потому что я люблю вас, — сказала Юли и, подняв голову, сияющими от счастья глазами посмотрела на своего возлюбленного.
Профессору это было непонятно: покорности он не ведал. Подхватив девушку на руки, он повернулся и вынес ее из комнаты. На лестнице столкнулся со старушкой, та обернулась им вслед, но, вероятно, решила, что произошел несчастный случай и девушку уносят санитары Скорой помощи. Перед подъездом стоял черный «стайер».
— Домой, — сказал профессор Гергею. Юли была первой любовницей, которую он допускал к себе в дом. — Мы едем к вам? — спросила она.
— Да.
— Вот хорошо!
— Ты первая женщина, которую я ввожу в свой дом, — сказал профессор.
Юли улыбнулась. — А остальных?
— Остальных нет…
— Остальных и не было, — сказала Юли.
Профессор молчал. Он опять ощущал всеми фибрами своей души, что, как бы ни берег, в конце концов все-таки погубит эту девушку. И, поскольку чувствовал ответственность за будущее и за свое прошлое, видел себя истрепанным, нечистым, недостойным ее.
— Отчего вы молчите? — спросила Юли и улыбнулась профессору.