Ответ
Шрифт:
Зенон Фаркаш тряхнул головой. — Невозможно начать сначала.
— Можно, — возразила Юли.
— Как? — рассеянно спросил профессор.
— Ну, например, закройте глаза, — засмеялась девушка.
Профессор подчинился. Легкое прикосновение ее губ было так воздушно, что профессор и не открыл глаз. Может быть, в этом выход, думал он. Может быть, это тот самый единственный случай, когда человек, таща себя за волосы, способен выбраться из болота, в котором погряз уже по шею. Ну, а если опять провалится туда же? Жизнь после этого станет еще невыносимей!
— Откройте же глаза! — сказала Юли. — Или вам хочется спать?
— Сейчас открою, — сказал профессор.
Юли с неудовольствием
— У вас лицо застывшее, как у каменного идола, — пожаловалась она. — Откройте!
— Я и так тебя вижу.
Юли покачала головой. — Это не по-настоящему.
— Почему? — спросил профессор с закрытыми глазами.
— Потому что надо смотреть миру прямо в лицо! — сказала Юли.
Профессор помолчал. — Опасное занятие, — буркнул он немного спустя.
— Что вы сказали?
— Опасное занятие, — повторил профессор.
Девушка повернулась к нему.
— Вы стыдитесь того, что произошло?
— Юли! — воскликнул профессор ошеломленно.
— Ответьте мне!
— Глупости! — бормотнул профессор, не открывая глаз. — Как можно такое спрашивать и на такое отвечать!
— Тогда я выхожу, — сказала девушка.
На мгновение стало тихо, слышался только ровный гул мотора да сердитые звонки трамвая.
— Вы не слышите? Я хочу выйти, — воскликнула Юли, и в ее голосе неожиданно прозвучала такая бешеная злость, что профессор сразу открыл глаза и озадаченно посмотрел на нее. — Остановите же машину!
— Девочка! — сказал профессор растроганно и нежно.
— При чем тут… девочка! — перебила Юли. — Остановите машину! Вы слышите? — И не успел профессор произнести ни слова, рванула дверцу и выскочила из машины, как раз притормозившей на перекрестке перед красным светофором. В следующий миг она скрылась среди прохожих.
Вечером профессор — после третьей попытки — опять застал ее дома за пишущей машинкой. Он не знал, почему обиделась Юли, впрочем, по существу, причина не слишком его интересовала, но тем более тревожил самый факт. Хотя в помыслах своих он полагал себя невиновным, сознание, что в первый же день их любви он обидел девушку, было ему невыносимо. Он явился с пятью килограммами сластей и таким букетом, что едва протиснулся вслед за ним в дверь; большое потное лицо выражало угрызения совести и тревогу.
Однако сердито сдвинутые на переносице брови Юли, наблюдавшей это вторжение, не расправились и даже, пожалуй, стали еще сердитей при виде целого леса цветов, кланявшихся ей из рук профессора. Она сидела за машинкой, выпрямив спину, с напряженно застывшей шеей, крепко сжав губы.
— Почему вы не послали с этим шофера? — спросила она.
Профессор оторопел. — С чем?
— Вот с этим! — Юли подбородком указала на свертки.
— Шофера? — Профессор все еще ничего не понимал.
— И с визитной карточкой, — сказала Юли. — Не стоило утруждать себя.
— Я здесь уже в третий раз, Юли.
— Вы должны знать, — проговорила Юли, бледная и нахмуренная, — что я дочь провинциальной швеи-поденщицы и у меня не было ни одного дня в детстве, когда бы я поела в свое удовольствие. Мне вы сладостей не носите!
Профессор оперся спиной о косяк.
— Твои родители, если не ошибаюсь, умерли.
— Не ошибаетесь, — сказала Юли, и ее ноздри побелели от гнева. — Моя мать, вдова, растила четверых детей и тридцати шести лет умерла.
— Что мне сделать? — беспомощно спросил профессор.
— Уйдите!
— Юли!
— Уйдите! — повторила девушка.
Профессор стоял и молчал. Одна коробка с пирожными выскользнула у него из рук и упала на пол. — Чем я обидел тебя? — спросил он тихо.
— Ничем, — сказала Юли. — Своим существованием.
— Ну, с этим ты примиришься.
Юли
— Боюсь, что никогда, — произнесла она, вскинув голову с холодной яростью. — За кого вы меня принимаете?.. За барышню, которой пирожными да цветами можно вскружить голову? Да меня просто выворачивает наизнанку, как только я погляжу на ваши подарки!
— Чем я обидел тебя, Юли? — повторил профессор. — Тем, что утром в машине закрыл глаза?
— Уходите! — стиснув зубы, воскликнула Юли. — Если вы не уйдете, уйду я!
— Юли, — сказала профессор еще более неуклюже, — ты ведь сама захотела, чтобы я закрыл глаза.
Девушка метнула на профессора дикий, ненавидящий взгляд и вдруг, упав на машинку лицом, громко разрыдалась. Худенькие плечи безутешно содрогались, даже стул под ней скрипел и вздрагивал, иногда лицо прижималось к какой-нибудь клавише, и она ударяла буковкой по валику, словно выстукивая безыскусный текст отчаяния.
— Уходите! — всхлипывала она. — Уходите!
Это была последняя попытка Юли воспротивиться невыполнимой, превышающей ее силы задаче. Хотя всем своим умненьким, любящим существом она понимала — понимала в ту самую минуту, когда выскакивала из машины, — что совершает ужасную ошибку, но обуздать себя не могла. При виде закрытых глаз профессора ею овладела такая бешеная, ей самой непонятная злоба, которая не терзала ее никогда, ни прежде, ни потом. Упав лицом на машинку, безутешно призывая мать, отнятую смертью, и мысленно всеми десятью ногтями выцарапывая ее из могилы, Юли в то же время каждым вдохом своим молила о том, чтобы самой лечь сейчас же с нею рядом; крайние противоречия любви столкнулись в ней. Ей хотелось быть профессору матерью, и она боялась, что станет ему прислужницей. Хотела служить ему и желала над ним победы. Жаждала изменить его и страшилась измениться сама. Как и всякая любящая женщина, мечтала прожить вместе с ним до гробовой доски, быть ему женой, чтобы заботиться о нем, и даже, презрев собственную убежденность в равноправии мужчины и женщины, стряпать для него, стелить ему постель, стирать белье, штопать носки, — но знала, что перед ней иная, куда более трудная задача: навести порядок в мыслях профессора, изменить его вкусы, пробудить совесть.
Из обывателя она должна была воспитать коммуниста. Юли знала, что одной любви это не под силу, что надо призвать на помощь и ненависть. У профессора были сотни мелких, отчетливо буржуазных привычек, которые уже царапали обостренную пролетарскую чувствительность Юли; поначалу, правда, это было лишь вроде легких ссадин на коже, потом против них стало восставать все ее нутро. Ей не нравилось, что профессор освежает лицо и шею одеколоном. Не нравилось, что он спит после обеда и требует такого внимания к этой привычке, что весь дом в это время ходит вокруг него на цыпочках, как вокруг тяжелобольного. Не нравилось, как он обращается с официантами, шоферами, мастеровыми, не нравился его резкий безапелляционный голос, короткие жесты, заранее отвергающие всякие объяснения, раздражало, что, заказывая ужин, он никогда не смотрит официанту в лицо. Эта острота восприятия не раз приводила ее к стычкам даже с Барнабашем Дёме, хотя в студенте укоренилось гораздо меньше барских замашек, да и от тех, что были, он сам старался избавиться, — теперь же из-за спины Зенона ей ухмылялась тяжелая тень его устоявшегося за десятилетия буржуазного прошлого. Если ей приходило иной раз в голову, что мать могла бы ходить шить в дом профессора, ее горло сжималось от мучительной ненависти. Она стала любовницей человека, у кого ее мать могла быть поденщицей, батрачкой, и, если бы профессор случайно встретился с ней в передней, первой поздоровалась бы она!