Ответный темперамент
Шрифт:
– Пойдемте скорее. – Ольга поднялась из-за стола. – Идите, я сейчас тоже выйду, только ключи возьму.
– Извините, Татьяна Дмитриевна, – сказал он и вышел.
Ольга открыла плоский шкафчик, сняла с крючка ключи от ворот.
– Оля, – сказала мама, когда она уже открывала дверь на улицу, – пожалуйста, подумай о себе. Тебе не восемнадцать лет. В твои годы разочарования губительны. После них невозможно восстановиться.
Не ответив, Ольга вышла из дому.
Герман ожидал возле мотоцикла.
– Сейчас я ворота открою, –
– Оля, – сказал он, – поедемте со мной.
Его глаза тревожно блестели в темноте. Так же, как его глаза, блестела поверх снега талая вода, и от этого Ольге показалось, что его взгляд – отовсюду.
– Да, – сказала она.
Она вышла на улицу в свитере, в котором была дома. Он снял с себя куртку и надел на нее.
– Вы же замерзнете, – сказала Ольга.
– Мы по проселку поедем. Это быстро.
Потом он надел ей на голову шлем, затянул ремешок у нее под подбородком, подергал, хорошо ли затянут. Помог ей сесть на мотоцикл.
– Я никогда в жизни не ездила на мотоцикле, – сказала Ольга.
– Не бойтесь.
– Я не боюсь.
Глава 14
В его доме было так тихо и пусто, что и самого дома как будто бы не было. Наверное, это было хорошо: все внешнее было сейчас лишним, все казалось ненужным. А здесь было – как на льдине.
– Вам холодно? – спросил Герман. – Сейчас потеплеет, я включил отопление.
Ольге не было холодно. Лицо покалывало после езды на мотоцикле по проселку, но она не замерзла. Когда они подъехали к его дому, ей стало страшно жалко, что придется расцепить руки. Всю дорогу она сидела, обняв Германа сзади, и лучше бы эта дорога длилась вечно.
Они стояли посередине полупустой комнаты с книжными полками. Свет падал из окна – там раскачивался под ветром уличный фонарь. От этого по лицу Германа шли то светлые, то темные волны.
– Оля… – Его голос дрогнул. – Я не знаю, что сказать. Все, что скажу, глупо будет, я понимаю. Но что ж… Неважно, как будет. Я тебя увидел – там, в тюрьме, – и понял, что так постороннего человека нельзя увидеть. С таким счастьем. Это что-то да значит. С этим трудно сладить.
– Не надо с этим сладить. – От волнения она сказала неправильно. Его глаза были совсем рядом. – Тебе трудно говорить, да?
– Почему?
– Ты устал. Ты ведь еще утром был… там.
– Оля. – Он улыбнулся. У нее сердце замерло от его улыбки. – Ты про это не думай. Ну, я в диком напряжении сейчас, на взводе, и усталости поэтому не чувствую, понимаешь?
– А мне показалось, тебе трудно было говорить. За столом у нас.
– Не трудно… Просто не могу… ничего лишнего. А все же сейчас лишнее, кроме тебя…
Его голос сорвался на середине фразы, а в конце ее Герман положил руку Ольге на затылок и притянул к себе ее голову. Несколько секунд он всматривался в ее глаза, словно хотел получше в них что-то разглядеть, а потом поцеловал ее. Все время,
Потом она почувствовала, что он опускается вниз и ее увлекает за собою.
– Здесь лечь негде, – сказал он. – Ничего?
– Ничего.
Они легли рядом на ковер. Комната сразу стала большая, как в детстве. Ольга подумала, что с самого детства не лежала на ковре. Мысль была глупая, но у нее сейчас и не могло быть умных мыслей. Она вся дрожала от волнения, пока Герман раздевал ее, и в том же волнении, в той же неостановимой дрожи ждала, пока он разденется сам.
– Ты боишься? – спросил он.
Его губы были возле Ольгиного виска, и она расслышала его слова жилкой, бьющейся на виске.
– Нет.
– Я тебя не обижу, Оля.
– Я знаю.
Они обнялись и замерли. Им надо было послушать друг друга вот так, в неподвижности, в молчании. Это была, наверное, какая-то особенная форма страсти – прямое свойство страсти.
Потом Герман стал ее целовать. Ольга чувствовала к нему так много! Но ослепления, безумия, которого он, может быть, ждал от нее, она не чувствовала. Что-то совсем другое.
– Ничего, – сказал он, опять ей в висок. – Ничего, ничего… Ну, слушай меня.
Сам он слышал ее без слов, и она тоже стала так его слушать.
В нем, во всем его теле очень много всего происходило. Шли какие-то сильные токи от шеи, от плеч, от ног. Пылал лоб, и холодны были виски. Он снова положил руку ей под затылок, чтобы притянуть ее к себе.
И вот там, в его ладони, – там просто буря билась! Ольга почувствовала это затылком, вот как странно. Что у нее, самое чувствительное место затылок, что ли?
Но думать об этом она уже не могла. Ее притянуло к его ладони как магнитом, и вот так, через ладонь, притянуло к нему. Ко всему ему.
Он в самом деле находился в сильнейшем напряжении, в могучей тревоге. Он прижал ее к себе так, что, ей показалось, она сама становится им – повторяет форму его тела. Это было так нервно, так тревожно почувствовать себя им! И так, несмотря на тревогу, прекрасно… Она вытянулась вдоль него, как леска, как струна, и стон, сорвавшийся с ее губ, был, наверное, неотличим от пронзительного струнного стона.
И тут он наконец отдался своему желанию полностью, ничем себя больше не сдерживая: ни опаской ее испугать – с чего он взял, что она его боится? – ни чем угодно другим, чем может сдерживать себя мужчина.
Он только что вышел из тяжелого переплета, он выдержал, не дал себя сломать, это стоило ему страшного напряжения всех сил, и все эти силы, которые собрались в нем, рванулись теперь из него в женщину, которую он хотел, к которой мчался в сумерках по скользкой зимней дороге и которую любил.