Ответственность
Шрифт:
— Да, размахнулся! — с непонятным для Степана удовлетворением согласился Бакшин. — И не для того, вот это ты учти, размахнулся, чтобы напугать. Нет. Он и ударит. Сдачи получит — утрется и еще раз ударит. А я вот к нему на совет еду. Совещаться. Драться я к нему еду. С таким — одно удовольствие…
Это он проговорил с какой-то такой молодецкой лихостью, словно и в самом деле ему не терпелось поскорее схватиться с Емельяновым. И было видно, что в своей победе он нисколько не сомневается. Он как бы и сына своего задирал, вызывал на бой, в то же время поглядывая на него с некоторым сомнением: выдержит ли?
— А если не осилишь? — спросил Степан, явно уклоняясь от неуместного, как он считал, отцовского
— Ничего, справлюсь.
Это он проговорил так угрожающе, как будто уже занес свой кулак, без промаха бьющий и без пощады. И закончил ворчливо, но все еще угрожающе:
— Силы у меня хватит, и башка варит без перебоев.
Это правда. Знаний и опыта накопил достаточно, а твердостью решений всегда отличался. Такого с толку не собьешь. Степан вспомнил отца, каким он вернулся из госпиталя лет десять назад: больного, растерянного, не очень уверенного в себе. Тогда Степан в чем-то обвинил его — этого он и сам теперь уж не помнит, что-то связанное с врачихой по фамилии Емельянова. Дело старое и давно забытое. А теперь попробуй-ка обвини. Он тебе так обвинит, что и костей не соберешь. Степан отлично запомнил только одно — тогда он разговаривал с отцом на равных, как солдат с солдатом. Теперь-то ему на такое не отважиться. Нет. Хотя заняты одним делом. А вот отчего это? Отчего нет прежней уверенности?
Как бы отвечая на этот вопрос, Бакшин прямо заявил:
— А твоя жизнь мне не нравится. И мысли твои…
Вот в этом все дело — и жизнь и мысли не те, что были прежде. Да, в то время, когда он лечился после ранения, отец не посмел бы так сказать о его жизни.
— Это я знаю, — безнадежно проговорил Степан.
— Ничего ты не знаешь. Я не о работе говорю. Был бы плохой работник, не выдвинули бы на такую стройку, как Сосногорский комплекс. Я о твоем образе жизни.
Эта похвала воодушевила Степана, и он отважился на откровенное признание:
— Я не хуже других и, наверное, не лучше. Но мы — бывшие солдаты — отдали больше, чем другие. И теперь хотим дополучить свое.
— Ты только не говори сразу за всех, скверная это тенденция, прикрывающая безответственность.
— Ну ладно, буду говорить только о себе.
— А с кого ты собираешься дополучить это самое «свое»?
Степан пожал плечами. С кого? Со всех, кого он защищал, не щадя своей жизни… Подумал, но сказать не отважился.
— Ага, — угрожающе воскликнул Бакшин. — Думаешь, не пойму? Да? А ты скажи, вдруг да и пойму. Соображу.
— Время сейчас другое, — уклоняясь от прямого ответа, проговорил Степан.
— Ну и что же из того? Советская власть не пошатнулась от перемены времени, и партия крепко стоит. Так в чем же дело? Тебя-то лично что не устраивает? Ты что-то там дополучить хочешь. С кого? Вот ты про Емельянова сказал: «смелый мальчик». Ты что же думаешь, он меньше твоего отдал? Сам знаешь — в тылу не легче им приходилось, чем на фронте. А он ничего не требует. Все что мог, отдал и еще себя в долгу считает перед теми, с кого ты собираешься что-то там стребовать. Проценты с должников, так, что ли? Мысли какие-то обывательские. Где ты такого поднабрался? Мыслей таких?.. торгашеских?
— Ну хорошо, — проговорил Степан с такой отчаянной решимостью, словно ему сейчас в ледяную воду головой, — хорошо. Все тебе скажу, хотя ты и сам знаешь, да только не хочешь знать. Конечно, ты прав — партия и Советская власть крепко стоят, от времени независимо. Да люди-то по-другому думать стали и жить хотят по-другому. Натерпелись, настрадались люди-то…
— Ты о всех людях говоришь или только о себе? — устало осведомился Бакшин.
— Я о нашем поколении говорю, о различии между нами. Как вы жили? Вы только о будущем думали, забывая о себе и своих близких. Для будущего жили и
— Понял, — проговорил Бакшин, когда Степан закончил свою отчаянную речь. — Вот, видишь, все и сообразил. Одного понять не могу, кто тебя всему этому обучил?
— Жизнь. Не ахти какой учитель, да других-то у нас нет.
— Вот как! И жизнь тебе не нравится, и нас — старшее поколение — ты уже не берешь в расчет…
Старшее поколение!.. Степан хотел усмехнуться, но не посмел и даже глаза отвел, чтобы не выдать своих мыслей, которые совсем еще недавно он сам посчитал бы крамольными. Новое время пришло и все поставило на свои места, хотя, кажется, отец так не считает. Конечно, ему кажется, будто все сдвинулось со своих законных мест, полетело к черту. Старшее поколение! Где оно было в то время, которое теперь принято называть «культом личности»? Где они были, все эти наши отцы, которые обожествляли Сталина и в то же время каждый создавал культ своей личности по образу и подобию своего «бога»? Так подумал Степан, но сказал совсем другое:
— Не можем мы так жить, как вы жили. Наверное…
— Наверное? Сам не знаешь, что говоришь.
— Да нет, совсем не в том дело, что не знаю. Просто я подумал, что этого не надо говорить. У тебя свои установки, у вашего поколения…
— Ага. Значит, осуждаешь?
— Ну что ты! — воскликнул Степан. — Ваш героизм и самоотверженность…
— Не юродствуй…
— Ну вот, как только начнешь говорить возвышенно, так и получается юродство.
— Ты думаешь, это возвышенно? Подло это, а не возвышенно. Ты мне только одно и доказал: нельзя тебя посылать в Сосногорск. Да и никуда нельзя. И ничего тебе доверять нельзя, кроме мелкой работенки. А теперь пошел вон!.. — равнодушно и устало проговорил Бакшин, устраиваясь на диване, чтобы вздремнуть до обеда.
Этого Степан никак не ожидал. Обманутый мирным тоном разговора, он сказал то, что думал и о чем не осмеливался сказать отцу прежде.
— Пошел вон, — повторил Бакшин, несколько повысив голос и отвернулся к стене.
АТАКА СОРВАЛАСЬ
За обедом все молчали. Сосредоточенно съели щи, потом второе, потом компот. В интервалах между блюдами разглядывали незамысловатые узоры на скатерти. Есть никому не хотелось, ели только для того, чтобы ничего не говорить и не смотреть друг на друга.
Старая столовая в старом московском доме. Перед большим окном такой же старый дом, отчего в столовой всегда, даже в самую солнечную погоду, стоит солидный устойчивый полумрак. На столе сероватая скатерть с голубоватым узором. Над столом желтый шелковый абажур на желтых шелковых шнурах. Темного цвета буфет довоенной выделки с цветными стеклами в бронзовой окантовке. И стулья тяжелые, темные, довоенные. Только обои на стенах новые, светло-зеленые с золотыми разводами.
В такой столовой хотелось говорить шепотом.