Отзвуки реквиема

Голобоков Николай

Поставили часовых. Ушли.

Ой, господи, вот пережили. Вот пережили…

Проходит час – стоим. Проходит два – стоим. Смотрим, идут! Заголосили бабы: Детей пожалейте, ироды. Снова орали, собаки лаяли. Снова стреляли вверх. И, ушли. Вернулись к вечеру и говорят: Ваше счастье. Вызвали меня и маму, спрашивают:

– У вас был этот? и показывает на убитого офицера.

– Да, говорим, у нас. Расскажите, как было. Ну что, говорим – началась стрельба, а мы в погреб. Слышим – в доме пальба. Сидим, молчим. Мышь скребется слышно. Так вдруг тихо стало. Ну, осмелели,

вышли, смотрим, лежит и просит бумагу, бумагу. Дали лист тетрадки, а сами перевязываем его. Он пишет, пишет, а мы плачем. Жалко. Все-таки человек. Говорит: Не увижу, теперь я своих дочерей. Они такие, как вы. Жалко его стало. А он пишет.

И вот оказалось, офицер написал, чтобы не трогали жителей, что виноват во всем староста.

А тот ест землю, землю жрёт гад, и говорит, что стреляли русские, деревенские, наши. Потом сознался, говорит, думал, всех расстреляют, а он будет хозяин всего, что останется…

И вот мы окружены. Собаки лают. А ему объявили трехсмертную казнь.

Господи, страшно. Смотреть то нельзя, так страшно. Его начали кромсать. Отрезали нос, уши, руку. Полили водой. Вырезали бок. Окатили водой. Потом зачитали приказ второй – травить собаками. Как набросились, как начали его грызть и рвать. Окатили водой. Потом в третий раз объявили приказ-казнь третья: через повешение. Стали возводить виселицу. Стоят все смотрят. И он стоит, смотрит. Снова зачитали указ и повесили.

Господи, страшното как. Спасибо не перебили всех. Видимо, правда и у них коммунисты были хорошие.

… Мелькали полустанки, блестели реки и рукотворные моря за окном. Текли рассказы о войне, о пережитом.

Гибли партизаны в ту войну, дети, солдаты.

А в купе пили вино и ехали домой, окрепшие на тёплом крымском берегу.

Были и командировочные.

И просто ехал художник.

… Каких-то… 1200 километров …

И, вот она…

А ему, … ему ещё нужно показать свою работу, которую видела на выставке представитель Эрмитажа.

Композиция-* Оледенение*…

Три слоника стоят на льдине, камень такой, прозрачный как лёд и земной шар – железное дерево, а слоники – из бивня мамонта…, а она, искусствовед, тогда говорила, что им интересно будет эту работу видеть в нашем музее…

Северная, столица моей страны.

Примешь ли ты меня?

…Сим – Сим открой, отвори двери этого большого и великого Храма Искусств…

Ой, на фронте

– Так и ети, суки, хвашисты.

– Коль, ну налей, налей. Если я неправду говорю – убей меня. Ох. Уух, накиппелооо.

– Если б ты знал, сколько ребят погубили эти падалы.

– Убей меня, Коля, убей.

Заслуга не в том, что нажралси, поспал, или переспал, даже с хорошей бабой.

– Ты оставайся человеекоом. Наливай, наливай.

– Ух, не могу. Не могу.

– Ты отстал от жизни. Фазенда, фазенда. Да ты знаешь. Эх!

– Ну не будить меня, бабки, а она фазенда ещё долго будить. Вот тогда ты скажешь. А ты дед был прав. И бельё бабы сушить будут. И выпить можно.

– Спать ты здесь любишь. Свярчки чирикають. А ты на етих

дурачков глаза вылупил – какого им хлеба, там делать на неби? Космус, какой хера космус? На небе птички должны летать, а не эти змеи горяшшые. – Вот, что я табе скажу, я хуш академиев не кончал, был разведчиком переднего края, до Берлина дошёл, туды дураков не брали… Ты не тяни время, ты не парь мне мозги.

– Руссский эскадрон лучше твоих космонатов, хоть они и твои друзья. – Ты, говоришь, что виделся, говорил с ними, в *Огоньке.* Твои тогда чеканки на желези, там, на главных листах напечатали… Русалку посадил на ветках, сидить на дереве… а им понравилось. И, чё, он сродник тебе? Деда твоего фамилия Леона, и его похожая, космонавта, А?

– Выпивал, что ли?

– Это не чебуречная наша, Огонёк. Редакция журнала Огонёк. – Аааа.

– А я думал брешить Колькя. Ну не перебивай, а то забуду. Так вот, чё я те говорил. А? – Аааа.

– Короткий, кнут бьёт одну овцу, а длинный десять, вот тебе и космонатика, самолёт. Космонатика, – сгорает от самолёта и ракеты, усё живое, а ты говоришь. Не понимаешь, – сгораить небушкоо…

– Вот говоришь, говоришь. А я, в войну лежу, умираю, истёк кровью. А живой, что это?

Сестра подходить, посмотрела. Глаза мои ладошкой погладила, а я, такая девка, я холостой. Мне тогда уже было, было двадцать. А она глупая, да чёоо, – дяреевня…

– Он уже…говорить.

– А я ей…

– Я не уже, мне жить хоца. Не надо. Я живой…

– Она, бедная, растерялась, забегала, выташшыла из сумки, укол. Врезала мне по самую задницу, этот укол.

– Проспал я несколько дней.

Люба, кричит так, шёпотом. Люба. Ожил, хорошо ты его уколола. А я пальчиком ей. Иди сюда. Она подходит. Сил нет махать. А она, что тебе, солдатик. Что тебе… Я принесла тебе водички…

– А я ей, нет, нет милая, не водички… – водочки, и уже еле слышу сам себя.

Воды, воды… и… хлеба туды… Хлебушка, хлебушка.

– А тот, которому не дали, под зад укол, – помёр. Утром помёр. Вот так…

А рядом брат был и такое было.

– Год приписал. Чтоб на фронт взяли.

– И воевали вместе, понял что такое смерть … Лежит уже в госпитале, и голосит, зачем? Зачем его в ящик забили. Зачем? Где мой брат?

– Воот было. А счас, ты работать ленишься.

– Нет, ты это брось, ты себя бережёшь. Мог бы и побольше работать, вон художник, Колюшка Терёшкин, памятники делаить, деньжишшы гребёть, лопатой, и ты мог бы. А ты горшки, керамика. Кому, и куда ета ерунда?!

– Ну. Это, наливай. А то что-то кисло, ну чаво губы жмёшь? На-ли-вай.

– Вот, я чаво, а ты чаво.? Я ничаво, и ты ничаво. Вот и будет чаво.

Ето, Коля, я говорю, да ты не боись, на фронти такооое было.

Таааакое. Дай чуток подышу.

– Зашли мы в дяревню. Неее, это уже там было. Дявчёнка за зановеской. Сидить у доми.

– Пять деревень сожгли немцы, отступали и жгли, у нас, в России. Убегали, бегли, гады, а факельщики поджигали – всё горело. И вот дом, и девочка маниннькяя. Щуплая, стоить за зановеской, трясётся.