Овцы и псы

Лошадь, шедшая впереди, остановилась перед самой межой, словно уперлась в невидимую преграду. Ткнувшись мордой в телегу, встала и другая лошадь. Позади третьей, и последней, телеги остановились, сгрудившись, шедшие пешком бабы и старики. Молча и неподвижно стояли они под мелким холодным осенним дождем, который сыпал, не переставая, с серого неба с самого утра и давно уже промочил насквозь всю одежду, что была на людях.

Лошади стояли, опустив морды к земле. От спин их, по выступающим

хребтам которых время от времени пробегала крупная дрожь, поднимался пар. Лошади были голодны, но даже и не пытались отыскать что-либо съедобное среди клочьев бурой гнилой травы под ногами.

— Чего встали-то, Петрович? — крикнул кто-то сзади.

Сидевший боком на передней телеге мужик с торчащей клочьями, будто повыдранной, бородой, одетый в зеленую английскую шинель и островерхую шапку, обернулся и взглядом исподлобья окинул следовавших за ним. Вместе с детьми и древними старухами, сидевшими на телегах, всего их было человек тридцать.

— Межа! — отрывисто бросил он и звучно сплюнул.

По другую сторону межи расстилалось невозделанное поле, а чуть дальше — лиственный лес. Несмотря на позднюю осень, трава по ту сторону межи сохраняла еще зеленоватый оттенок.

— Так знали же, что межа будет, — не так громко и решительно, как в первый раз, прокричал все тот же голос сзади.

— Что ж, так и будем стоять здесь и мокнуть? — слабо поддержал его едва слышный женский голос.

— Знать-то знали, — наклоня голову, пробубнил Петрович. — А поди ж ты, переступи ее…

Сидевшая рядом на телеге женщина, завернутая с головы по пояс в плотное, шерстяное клетчатое покрывало, тронула его за плечо.

— Может быть, надо было по большаку? — неуверенно спросила она.

— По большаку? — окрысился на нее Петрович. — Далеко бы мы ушли по большаку!

Из леса по ту сторону межи выехали двое всадников. Спустившись с невысокого пригорка, они рысью двинулись в сторону замершего у межи обоза.

Всадники остановились в метре от межи, не переступая ее.

Старшему из них — лет шестьдесят, младшему — чуть больше двадцати. Несмотря на разницу в возрасте, всадники разительно похожи друг на друга. Черты лиц у обоих тонкие, носы большие, горбатые. Волосы густые, темно-русые, длинные. На старшем надета волчья доха мехом внутрь, на младшем — короткая куртка, тоже волчья. Кони под ними добрые, ухоженные, откормленные. На седлах у обоих винтовки лежат: не охотничьи берданки — заграничные карабины. Старший недовольно брови хмурит, младший едва заметно левым уголком рта ухмыляется.

Петрович, нервно теребя вожжи, смотрел то на всадников, то на мокрый, обвисший лошадиный хвост.

— Здравствуй, Захарий, — вымолвил он наконец, запинаясь.

— Чего надо? — спросил в ответ старший из всадников.

— В Катино мы перебираемся, — сказал Петрович. — Конец, стало быть, нашему Долгому.

— С дороги, что ли, сбились, — усмехнулся Захарий.

Петрович тяжко вздохнул.

— Торопимся мы, Захарий. Вчера к нам в Долгое отряд приходил. Комиссар сказал, что ежели в три дня не поставим двадцать молодых

парней под ружье в Красную Армию, то все мы будем считаться пособниками бандитов и село наше сожгут. А где ж нам для них солдат сыскать? Кто уже у них, кто к атаману ушел, кто неизвестно куда подался. Вот, — Петрович, откинув руку, указал за спину. — Вот — все, кто остался.

Захарий покачал головой то ли с сочувствием, то ли с осуждением.

— Так что ж ты им этого не объяснил?

Петрович безнадежно махнул рукой.

— Поди поговори с ними. Ихний комиссар мне в бороду наганом тычет да орет: «У меня приказ!» А коли, говорит, все ваши парни к бандитам сбежали, так, стало быть, и вы есть бандитские прихвостни, которым не будет ни жалости, ни снисхождения.

Захарий хмыкнул, неопределенно как-то.

— И что же вы все свои хозяйства побросали, дома оставили? А скот как же?

— Какой там скот, после всех реквизиций в деревне только три клячи и осталось. А дома, — Петрович обреченно развел руками, — все одно пожгут.

Младший всадник негромко присвистнул.

— Ну, народ… — начал было он, но Захарий бросил на него быстрый предупреждающий взгляд, и молодой осекся, умолк.

— Что ж дальше-то делать будете?

— В Катино идем. Родня там у многих — не откажут в приюте. Зима ведь на носу.

— Думаете, туда реквизиторы не нагрянут?

— Так то не раньше весны будет. А нам бы хоть перезимовать.

— А дальше куда?

— Там видно будет. На бога одна надежда и остается.

Молодой громко хохотнул.

Захарий тоже не сдержал усмешки.

— Что-то до сих пор не очень-то вам ваш бог помогал, — сказал он.

Петрович, понуро склонив голову, ничего не ответил. Старуха, сидевшая позади него, принялась быстро и часто креститься, бормоча слова молитвы.

— А от меня-то вам что нужно? — спросил Захарий, обращаясь сразу ко всем.

— В Катино б нам, — ответил опять Петрович.

— Я большак не закрывал.

— Так долго по большаку-то…

— По моей земле проехать хотите?

— По большаку нас завтра к полудню нагонят. Пропусти нас, Захарий, — взмолился Петрович. — Всю жизнь бога за тебя молить будем.

— Да на что мне ваш бог, — снова усмехнулся Захарий. — А самим-то вам долго ли жить осталось? До весны, когда красноармейцы в Катино придут? Я когда пять лет назад землю эту покупал, предупреждал — ни один человек шагу через межу не сделает. Запамятовал, Петрович?

— Помню я все, Захарий. В мире ж и согласии мы все это время жили. Да времена-то сейчас другие. Большевики, что царя убили, землю общей велят считать.

— Ну, так и иди к этим большевикам. А эта земля моей была, моей и останется. Мне ни бог, ни большевики — не указ.

— Это пока они не добрались до тебя, Захарий, — мрачно произнесла женщина, завернутая в покрывало.

Петрович резко ткнул ее локтем, чтобы помалкивала.

— И не доберутся, — наклонившись вперед, Захарий положил руку на приклад винтовки. — Без моего согласия на мою землю никто не ступит.