Овидий в изгнании

Шмараков Роман Львович

– Тиуна кликнуть, – решил князь и вышел.

Ясновид механически взял оставленный им лексикон, это был «Современно-исконный словарь, 55000 слов, под ред. О.Ф. Мюллера и М.К. Черданцевой». «В настоящем издании, – сообщали составители, – в словарь внесены значительные исправления, обусловленные прежде всего тем, что за 250 лет, прошедших со времени выпуска предыдущего издания, в обоих языках произошли существенные изменения. Ориентируясь на руководящие идеи, высказанные в “Предисловии о пользе книг церковных”, составители стремились создать словарь, который был бы полезен как для драгоманов, так и для лиц, волею судеб находящихся на языковом фронтире. В пределах данного объема дается множество посильных иллюстраций и гутированное количество непосильных, служащих жемчужиной в газофилакии языка. Словарь выходит в период, когда современно-исконные отношения продолжают крепнуть во всех областях, о чем свидетельствует

широкий обмен делегациями представителей искусства и коммунальных органов, проведение смешанных конференций, коллоквиумов, опахиваний, симпозиумов и отводных караулов. Языковые каналы суть маяк и лекало взаимопонимания. Мы рады, что этот скромный труд явится вкладом в дело диахронического сближения людей, заинтересованных блуждать в сладостном лабиринте Казанского летописца и следить, как яблоневый цвет опадает на раскрытые страницы Тургеневских романов».

– Ты не горюй, – жалостливо сказала старушка. – Рано еще горевать.

Вошел князь. «Вот тебе первое испытание, – сказал он. – Печку распиши, облупилась, и вообще эта известь производит впечатление тривиальности. А за ворота не покушайся, у меня лучники белку в ноздрю бьют. Я сделал такие распоряжения». Ясновид получил от него настенный календарь с двенадцатью шедеврами мирового искусства, снаряд зографский («Гуашь настоящая детская», набор из 9 цветов, и колонковые кисточки) и распоряжение душу положить за роспись палат. С душевным стенаньем Ясновид, лишенный гражданской свободы, принялся выбирать полотно из годового набора. Многофигурные композиции были им отброшены сразу, вследствие чего случая погреться на княжеской печке лишились «Афинская Академия» кисти Рафаэля, «Страшный Суд» Микеланджело – несмотря на настойчивое желание князя созерцать за трапезой что-нибудь из божественного – а также «Царство Флоры» великого Пуссена и даже трогательная картина Мясоедова «Земство обедает». «Олимпия» Мане была отвергнута князем по этическим соображениям («Кто через срамоту таковую на полати спать полезет?»), «Аленушка» Васнецова – по причине лакировки действительности и ухода от больших социальных проблем («Кому работает изография сия?» – задавал князь хищные риторические вопросы), а картина Левитана «У омута» и «Ноктюрн в синем и золотом» Уистлера – вследствие эстетических убеждений князя, считавшего, что основным объектом искусства является человек, а не мосты. Относительно оставшегося мнения разделились: князь стоял за портрет Сары Сиддонс кисти Рейнолдса, привлеченный эффектным величием этого, в общем-то, расчетливого академического полотна, и выражал опасение, что две фигуры, прячущиеся в тени на заднем плане, чем-то намерены повредить великой драматической актрисе («Ножа-то, погляди, нет ли у них, а коли сыщется, отнюдь его не изображать»), а Ясновид склонялся к картине «Крик» неизвестного ему Э. Мунка, привлеченный технической простотой ее копирования на печи. Мунк был в календаре дежурным по апрелю, его мужчине, кричащему на мосту о том, что он одинок и что жизнь, в общем-то, прошла бездарно, доверено было иллюстрировать месяц великого пробуждения, когда в груди искрится поглощенный воздух, все в природе улыбается друг другу, а Фриксов Овен, при котором состоялось в свое время сотворение мира, резво скачет от обещания жизни, полной борьбы с врагами, но ущедренной победами в конце, к возможности успеха благодаря покровительству влиятельной женщины.

Ясновид приноровился к настоящей детской гуаши, расписав палеолитическим орнаментом несколько ведер, коромысло и корову, расчертил печь углем на квадраты и принялся за Мунково небо, фактурой своей напоминающее сучок в доске. Для спанья ему выделили лавку у окна и дряблое кладбище сапрофитов, обиходно называемое подушкой. Князь не мешал ему своими художественными вкусами, утром выписывая сам себе лицензии на зверя красного и уезжая на весь день; вечером он в целом одобрял свежую работу и лез отдыхать на полати, размазывая ее ногами. Немногочисленная челядь, к которой Ясновид обращался с бытовыми вопросами, вся разговаривала слогом Алексея Ремизова, и единственный, кто составлял его общество, была шустрая старушка в рябиновом ожерелье. Она сидела у окна на сундуке, читая книгу Юрия Медведева «Хроники чарований оказуемых», в которой князь подозревал найти дополнительные сведения о Ясновиде, и изредка обращалась к очажному изографу за разъяснениями.

– Вот тут невнятно, – говорила она, тыча пальцем. Он брал в руки тяжкие раздумья и острые прозренья Медведева и читал в них:

«И не токмо пристало нам верить, как то Ромейские Летописи объявляют, что Предки наши еще в пятом столетии до Рождества Христова бранную крепость свою довольно Европе оказывали, но что задолго до того, в Эпохи баснословные, Славяне пратися с Кентаврами много случаев имели, коих они в преданиях своих инде именуют Полканами. И того не довольно, что битвы

Славян с Кентаврами за достоверное почитать можем, но до четырнадцатого столетия по Рождеству Христову точились еще порубежные стычки Циклопов с Белорусами, как то Летопись Густынская известно оказует. Чаятельно, и нам будем чем гордиться, ежели стезю, усеянную мишурными блестками Французоватости, всеконечно покинем и на поприще Национальности твердою наступим стопою».

– Циклопы – это кто? – интересовалась старушка.

– Циклопы-то, – говорил он. – С ними тут история вышла. Короче, один мужик причаливает к их району. Они там все контролировали. Циклоп типа подваливает, хвать его пацанов, какие подвернулись, на шампур их – и жрет. Полный вперед, в общем. Понятий никаких о правильном разборе и питании. А тот ему, мало что слова поперек не сказал, еще и водяры ящик поставил под это дело, чтоб, значит, лучше усваивалось организмом. Циклоп: ты, говорит, вообще кто? А тот: типа конь в пальто. Это прикол такой. Но тот поверил. Наелся, пива полторашку еще выжрал, один практически, и уснул. Мужик берет шампур с мангала прямо и в глаз ему. Тот такой вскакивает, орет со всей дури, бежит в коридор, из глаза типа шампур торчит, на нем пацан недоеденный, ноги одни болтаются, шнурки развязаны; бардак, в целом. А тут братаны его. Третий час ночи, говорят, баклан, ты заманал уже орать. Чего ты орешь? А он: последний глаз, говорит, подкололи. Они: кто это тебя? А он: конь в пальто. А они: ну и не хрен орать тогда, а чай если пьешь, ложечку вынимай, чтоб глазик не колола. И спать все обратно повалились. А мужик, значит, катер свой заводит, чтоб отчаливать. И кто там еще уцелел, те с ним. Циклоп на звук мотора шампурами кидается, но мажет. Сослепу-то. Так вот, в целом.

– Вот оно как вышло-то, – задумчиво произносила старушка. – Отчего же на свете столько зла? Отчего, Ясновид, слезы людские точатся ключом неоскудным?

Он объяснял, что это в целом оттого, что Мелкор противопоставил себя коллективу, настругал орков, как Урфин Джюс, и украл Сильмариллы, и она, откладывая на подоконник огнезарную книгу Медведева, пригорюнивалась, подобно Аленушке на удаленном камне.

На другой день она застала его в творческом перерыве, когда он, с высунутым кончиком языка начертив прямые ноги ложных друзей кричащего человека, достал блокнот с изображением Муми-тролля в кругу друзей и пытался отвлечься сочинением романа из общеславянской жизни, которого он покамест кончил первую главу.

– Чего это у тебя? – спросила она.

– Роман, – с гордостью сказал он. – Мой.

Она полезла в «Современно-исконный словарь».

– «Роман, – прочла она, – есть блудное дело и малакия всякая, тожде рещи: прелюбы. На приклад: Аще кто болярьскую дщерь умчит и насилит, за романы те ей 5 гривен злата». Ясновид, – сказала она с испугом, – покайся, тебе гривну скинут! Да батюшка-то ее известен ли о том?

Ясновид с досадой вынужден был оспаривать Мюллера и Черданцеву, путаясь в теории самого стереоскопического жанра и в трудных моментах помогая себе руками. Старушка наконец успокоилась, насилу поверив его заверениям, что он боярышень не умыкал, для того что у него в роду это под зазором.

– Как, говоришь, роман у вас называется, – спросил он, – прелюбы? – Он записал в блокнот. – М-да… хорошо… не скончать мне под кровлею века. Может, бабуль, подскажешь рифму на «века»?

Оказалось, она, выросшая на черниговских сепаратистских былинах и исторических песнях об Азовском сидении, не знала, что такое рифма, и ему второй раз пришлось вдаваться в теоретико-литературные вопросы.

– Это когда складно, – говорил он, изнемогая. – Типа стоит Антошка на одной ножке. Кто его разувает, тот слезы проливает. Там чудеса, там леший бродит.

– Как у скоморохов? – радостно спрашивала она. – В браде сребро, а бес в ребро?

– Вот-вот. В ребро.

– На что, говоришь, тебе рифму – на «века»? А, скажем, «человека».

– Банально. У Горького было.

– Тогда «средовека».

– Это что такое?

– Это когда в самом соку мужчина.

Он подумал.

– Не покатит, – решил он в отношении мужчины в соку. – Не в тему. Ладно, строку переделаю. Стареть под своею мне кровлей… так вообще рифмы не надыбаешь. Стареть мне под кровлей своею… вот, так пойдет.

Она глядела на него с тихим умиленьем.

– Что это у тебя, Ясновидушка, ложные друзья как бы вроде субтильней вышли против подлинника? – спрашивала она. – Князь бы не осерчал.

Он глядел, соглашался и, повращав кисточкой в синей гуаши, прибавлял друзьям жировых складок на боках.

– А что, вы так и живете здесь одни? – спрашивал он.

– Этруски раньше заходили, – вспоминала старушка. – Они ведь родственники наши, этруски-то. По бабушке, Капитолине Сергеевне. У них и слова те же, и мотивы. А потом и они перестали. Совершенно растеряли родственные связи. Дядя был, прокурор в Орле, и тот не пишет.