Овидий в изгнании
Шрифт:
По Гамсуну сверху до пят прошла мелкая дрожь вечной зелени, он переступил с ноги на ногу и древесным баритоном неохотно сказал:
– До таможни если только. У меня трения там с коллективом.
– Спасибо, дорогой, – с готовностью сказала старушка и пошла к следующему насаждению, объясняя Ясновиду: – У князя нашего три волоса было багряных, волшебных. В них вся его проникающая сила содержалась. Без них он даже на ятвягов бы приличную дань не взложил, не говоря о чем другом. Я ими заимствовалась, иначе бы он нас мигом сыскал. Сейчас мы с их помощью еще одного смассуем.
Следующим оказался, по свидетельству педантической таблички, некий Хравн, родом из Вика, имевший двор в Тунсберге, по прозвищу Ездок в Хольмгард, судя по холеному кусту – человек уважаемый. Разбуженный княжескими волосами, он тоже согласился до таможни. Старушка села по-дамски на плечо Гамсуну, а Ясновид взгромоздился на шею Хравну Ездоку в Хольмгард. «Поехали!» – воскликнула она, и Ясновид, под впечатлением от исторического
Вблизи от таможенного шлагбаума их ссадили. Старушка призывала на их головы традиционные благословения вроде «да прольется дождь вам под ноги», что, пожалуй, для дендрария уместно; Гамсун и Хравн откланялись, пожелав им счастья в семейной жизни, и поспешили на участок, чтоб успеть к вечерней перекличке. Солнце тем временем село, и все потемнели дороги. Беглецы укрылись в придорожных кустах. «Через границу ночью пойдем, – сказала старушка. – После двенадцати скидка пять процентов». «С кем граница?» – спросил Ясновид. «С остальными», – сказала старушка. Ясновиду сил не было уточнять. Он сел под деревцем и запахнулся плащом, намереваясь уснуть некомфортным сном свободного человека. «Э, нет, Ясновидушка, – запротестовала старушка, – нельзя теперь спать, во сне князь найдет». «Это как?» «За милую душу. Во сне тебя видно. У него сейчас, небось, уже вся челядь, кто на кухне не занят, положены спать с ландкартой и инструкциями, кому за каким квадратом дозирать. Нельзя спать, пока не выберемся». «Мать моя! это сколько ж?» «Терпи, Ясновидушка. Погоди, выспимся еще». Этот намек показался ему непристойным. «А вот я тебе, милый, сказку расскажу против сна». «Социально-бытовую?» «Волшебную. Прекрасная сказка, пять звезд по Аарне – Томпсону. Турист захожий поведал. Глазоньки, главное дело, не заводи». Она устроилась под сосной на мокрой хвое.
«В некотором царстве, в некотором государстве, – опытным тоном начала она, – приезжает подросток к родителям в деревню. Собственно, к отцу. Он там кем-то числился в колхозе, но в основном пил. Мать от них умерла, а сын этот учился в городе, в профтехучилище, на повара. Так вот, приезжает он к отцу; и с некоторыми усилиями, надо сказать, приезжает. Тут следует сделать отступление, пока он стоит перед дверью и долбит в нее ногой, чтоб отец проснулся и вынул наконец драчевый напильник из засова, которым он запирался на ночь. Утро, лежит ясная роса на траве, и соседские куры волнистой линией выползают изо всех мест, где проводили свою куриную ночь, для продолжения бестолковой жизни на заросшем лоне природы. Собака где-то без вдохновения лается, и визжит бензопила, возвещая, что есть еще люди, способные работать с утра, и что тут могла бы быть развита патриотическая тема. Так вот, на Новый год они в своем училище устраивали новогодний вечер. Елочку, наряженную, как начинающий трансвестит, поставили посреди подметенной столовой, девочки нарисовали стенгазету с трогательными стихами силлабического сложения, и училищный повар обещался всех удивить, и ему который год поверили на слово, не думая, что это, возможно, скрытая угроза.
А на носу меж тем, сразу после праздничных удовольствий, зимняя сессия. Учителя и администрация говорят: милые учащиеся, примите свое посильное участие в столь дорогом для нас для всех традиционном празднике нашего училища Новый год, а между прочим, сделайте праздничный пирог, вот у вас будет вечер, а вы сделайте-ка. И явственно намекнули, что участие в этом пироге для перечисленных лиц (группа такая-то, первая половина списка по алфавиту) будет допуском до сессии, а неучастие в нем, как откровенное пренебрежение праздником и администрацией, может повлечь. Праздник был тридцатого вечером, и это, на грех, был уже не учебный день. Эта первая половина списка, состоявшая из одних мальчиков, вся жила в общежитии и имела полную возможность коллективно чувствовать приближение Нового года. Случилось им так расчувствоваться, что когда они вспомнили о своей задаче какой-то частью общего разума, до праздничного вечера оставалось час-два, а у них, кроме пустых бутылок и мерцающего сознания, как их зовут по паспорту, никакого профессионального прибора не наблюдалось. Ужас их не отрезвил. Они доставили друг друга до кухни, и началось изготовление. Впоследствии общей картины никто реконструировать не мог. Коллектив, как можно было понять, стратегии не выработал. Кто-то иногда поднимался, вносил в этот артефакт чисто от себя, потом вносили другие, а что вносили – не помнит, и что сам вносил – тоже не помнит, но другие
Идут они по училищному коридору, и вдруг кто-то говорит: нет, мужики, нельзя сразу его на стол бухнуть, дескать, ешьте, наши милые, наши хорошие, – кто его знает, что там затаилось, какая враждебная человеку сила. Надо вперед испробовать.
Собачка там была. Лохматая, праздная, маленькая и, в общем, никому не нужная. Кто-то ее кормил – вахтер, вероятно, их одних характер рабочих занятий склоняет к созерцательности и зоологическому гуманизму. Отрезали ей кусок. Глядят – жрет, ничего, только глазки прикрывает от удовольствия. Минут пять подождали – ничего чудотворного, бегает и вроде бы еще просит. Тогда оставили ее на произвол метаболизма и пошли по коридору дальше.
Как известно, в заведениях такого рода, кроме профильных дисциплин, преподают и общекультурные, чтобы человек, посвятив себя без остатка любимому делу, не остался бездуховным и внутренне чуждым многовековой культуре своей родины и большинства зарубежных стран. И была у них ради этого женщина, которая по грехам своим преподавала русский язык и литературу, чтоб не думали, что школа кончилась. Идут они мимо ее кабинета, а она как раз пришла на любимый праздник: платье в мозговой горошек, виски завиты в крутую спираль, очки протерты, на доске со вчерашнего дня ночует обособление причастных оборотов. «Отягощенная отчаянием Аксинья, не помня себя, отдалась ему со всей бурной, давно забытой страстностью», и ниже печатными буквами подписано: «С Новым Годом!» Они к ней в дверь: Азалия Сергевна, вот извольте откушать, подкрепить силы для борьбы с нашим невежеством, которой мы лично глубоко сочувствуем. Азалия Сергевна откушала, и тоже они посмотрели на нее минуту-другую, не так, конечно, как на собачку, чтобы прямо в горло, а как бы вскользь и из одного хлебосольства. Азалия Сергевна выразила благодарность в приличных словах, и вроде бы все это сошло по пищеводу без эксцессов. Тут они вздохнули свободно насчет своей профессиональной и уголовной вменяемости и проследовали в праздничную столовую.
Встретили их шумно; «Заждались, заждались!» – приговаривала классная руководительница, и пошло подростковое веселье в формах и жанрах, одобренных и утвержденных воспитательной частью. Четыре девочки пропели дуэтом под гитару, нестройно жалуясь на дождь за окном и непонимание между людьми, потом состоялся танец с горящими плошками под песню Бориса Пастернака «Свеча горела», а когда отзвучали его последние перемещения, классная руководительница сказала: «Давайте-ка попробуем, что нам приготовили наши мальчики!»
Разрезали пирог, и по разномастным блюдцам, расставленным вдоль стола, разнесли его учрежденные кравчие и хлебодары. И все навострились пробовать, поскольку отмашка дана уже по этому поводу.
Как же.
Тут пошел звук. Низкий такой, вроде тумана стелился он по полу, заползая в дверь из коридора, окутывая нарядную елку и принося с собой тревожность, как на детском утреннике: так и ждешь, что злые силы из дремучего леса похитили расторопного Снеговика или опоили одеколоном любимого оленя Деда-Мороза. Старик теперь вынужден идти к детям пешком, с нещадным грузом мандаринов и шоколадных зайцев в облегающей обертке, по сильно пересеченной местности, и без твоего сочувствия, как настаивают присевшие рядом билетеры, ему не добраться. Пробовать пирог, конечно, все забыли, побросали блюдца и давай ноги в коридор, в сторону источника звука, а впереди всех – лучшая часть создателей пирога, кому он по гроб жизни обязан своим неповторимым букетом.
Если я буду пытаться скрывать, что звук исходил из Азалии Сергевны, вы моих попыток не оцените и ретардации эти сочтете издевательством. Первые, кто увидел, застыли у нее на пороге, а следующие с разбегу втолкнули этих в помещение и сами стали.
Она к этому моменту уже замолчала, недвижно сидя с очень неопределенным выражением, словно прислушиваясь, как где-то в мире снова творится несправедливость или как ее внутри младенчик ножкой толкает, а изо рта ее, который закрыть она то ли пренебрегла, то ли не была в состоянии, тянется дым, густыми клубами и с вкусным запахом, как от мангалов с шашлыком в центральном парке. И все стоят, нюхая. А когда дым отнесло сквозняком, за ним тем же ходом голос пошел, и в отличие от предыдущего раза – человеческий. Низкий, из глубины и без участия артикуляции. «Когда я умру, – величаво сказала Азалия Сергеевна, как бы ни к кому особенно не обращаясь и с видимым равнодушием к сообщаемым ею вещам, – то помните, что старик говорил вам добро…» А дальше она сообщила много удивительного о себе, своих детях и жене, которой у нее не подозревалось. Она с пронзительной ясностью представила слушателям необходимость жить по заповедям правды, работая честно свою работу и не выдумывая всяких выдумок, а потом приподнялась и сделала такое движение, будто хотела ввинтиться в пол, но не сумела и просто рухнула комком на рабочем месте.