Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20-30-х годов

Антоныч Богдан-Игорь Васильевич

САМООПРЕДЕЛЕНИЕ

Я знаю — имя нам «библиофаги»: Как шкаф, набита наша голова, Как резчики, шлифуем мы слова, Нещадно много изводя бумаги. Никто не скажет нам: «Жрецы и маги! Вы создаете чудо мастерства!» Душа у нас сурова и черства И чужда юной жажде и отваге. Что в тонком слове? Нас чарует звук Актерской реплики, поддельных мук, Горючих слез искусной истерии. А критик нам диктует: «Шапки прочь! Вот пред тобой прославленный вития: Горит, как светоч, озаряя ночь!» 29/XII. 1929

КЛАССИКИ

Вы

уж давно ступили за порог Земной судьбы — творцы и полубоги, Рапсодии, элегии, эклоги Звучат из тьмы аидовых дорог. Туман печали нам на сердце лег, Усилья наши жалки и убоги: Ужель назад вам больше нет дороги? Ужели рок так безнадежно строг? Где ваших слов могучее звучанье? Напрасны все мечты и заклинанья — Невозвратим навек умолкший глас! Одна отрада есть душе поэта, Одно для мира возрождает вас — Прекрасная законченность сонета. 15/XII.1921

СВЯТОСЛАВ НА ПОРОГАХ

Варуфорос… Геландрий темнокрылый, Шумя, кипит июльский Вулнипраг, Угрюмый князь — неистовый варяг — Ведет на север лодки-моноксилы… Он родился для битв, он полон силы, У Доростола он поставит стяг, Его влечет в дорогу только враг, И Киев, и родня ему не милы! Но чу! тревожный окрик засверкал! И хищники бегут по склонам скал, Гремят мечи, изнемогает Слава… И, празднуя удавшийся набег, Из черепа хмельного Святослава Вино хлебает трезвый печенег. 7/VI.1930

«Тот сон счастливый длился десять лет…»

Посвящается умершему сыну

Тот сон счастливый длился десять лет: Как это сердце билось полнокровно, Как солнце безмятежно и любовно Давало небу — синь, а миру — свет. И каждый год был радостью согрет, Все обещала жизнь беспрекословно, И открывался путь легко и ровно, Как будто в нем препон для счастья нет. Но мир недолго мнился мне прекрасным: В осенний теплый день, под солнцем ясным Увидел я себя сухим стеблем, Стою безмолвный, не имея силы: Тяжелый холмик на сердце моем — Немилосердно ранняя могила! 20/IX. 1934

ТЕПЛЫЙ АЛЕКСЕЙ

А може, ще добро побачу, А може, горе переплачу?

Приметам о весне и Теплом Алексее Еще не верит снег. Не слышно талых вод, Под елками хрустит прозрачный тонкий лед, И спит большая даль, задумчиво темнея. Нет! В мире нет чудес — ни манны, ни елея, Пустыне горьких дум никто не подает. Одна печаль томит, одна тоска грызет, И сердце с каждым днем становится слабее. Нет света и тепла земли обетованной Тому, кто изнурен морозной мглой туманной! О Теплый Алексей! Когда ж растает лед? Подснежник радости проглянет, не робея, Травой глубокий шрам утраты зарастет, И поле дней моих проснется, зеленея?..

Михайло Драй-Хмара

«Пролил свой гнев и стих…»

Пролил свой гнев и стих. Гремят потоки, яры, и радуги стожары сжигают стих. А он уже в лугах! С отцом не посчитался и босиком умчался, пропал в бегах! Огни со всех сторон… Детина лишь нагнется — в руках звезда займется,— что это, сон? Ах, сон тот — вещий звон: метелица кружится, а

он той песне снится — как бы вдогон. 1920

МАТЬ

1

Чело в венке бумажном стынет, крест вощаной зажат в руках, и брови черные не вскинет, хоть и улыбка на устах. Тоскуют васильки и мята. Витает ладан в синих снах, и горько-горько, виновато птенцы щебечут в головах. 1921

2

Погост убогий и ворота,— ну как увидеть, как обнять? Попали ноженьки в болота: весна — и журавли летят. Не разлучила мать и сына смерть, что пощады не дает,— он встал над ней соцветьем крина, любовь утрат не признает. 1921

«Зажжется ночь и будет с вами…»

Зажжется ночь и будет с вами, холодно-росные поля, чтоб слушать, как кипит страстями и все еще гудит земля… Во тьме все замерло, стихая! Прохлада сердце леденит, и с неба падают, сверкая, скупые слезы Персеид. 1921

«Под живой голубизною…»

Под живой голубизною осушает март поля, и певуча подо мною покрасневшая земля. Гроз кровавое дыханье, топит дождь людей, зверят,— но из глубей мирозданья встанет новый Арарат. И звенят стожарно дуги: мир убогим хатам! мир! Пусть никто не тащит, други, вас в невольничий ясырь! Ветер пьет ненастья кубки… Встал ковчег посреди гор, и, как Ной, я жду голубки, чтобы выйти на простор! 1922

«Еще все губы камня…»

Еще все губы камня крыш высоких, припав, бузу татарскую сосут, еще безматок в улее гигантском не ворохнулся: грузно спит,— уже за городом припухлым, хмурым веком моргает кто-то и нервно пальцами по водостокам бьет. Бульвары. Прибитый снег застыл — как застарелый мрамор, а рядом чернота припала: провалились раны… И слезы (не мои — дубов безмолвных) лицо и руки окропляют мне. Незрячие, чего ж вы в плаче? Пусть грязною дерюгою покроется дорога, пусть войлок виснет вместо синевы,— но верьте, скоро, скоро сюда веселье прилетит и будет музыка играть, когда и в хате обветшалой, и в самом нищенском квартале, и в каждом месте, в каждом сердце взойдут светящиеся розы… Розвальнями молчаливо кожух проехал. 1923

«Зной августовский ослабел…»

Зной августовский ослабел. И, гарусной напрявши пряжи, ткач золотом вечерним мажет полей узорчатых предел. Есть зелень все еще в глазури, как и в осенних косах верб, но тень легла в густой лазури на тонко вычерченный серп. Померкло горное горно. Ночь — это траурная рама. Кто память мучает упрямо? День отгорел. Давно. 1923