Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Первомайский Леонид Соломонович

НА ХОРТИЦЕ

Тут сечь была, вели гульбу майданы, казацкие дымились курени, тут спорили с серьмягами жупаны, и пели песни гордые они. А ныне все укрыли баклажаны, картошка, огурцы, где ни взгляни, деды лишь да могильные курганы припоминают канувшие дни. Смотри на север: там стальные своды легко коснулись голубых небес и рассекла стена живые воды. А на горе вздымаются заводы. То новый дух степей, то Днепрогэс, то грозный властелин природы. 1930

ГОРОД ГРЯДУЩЕГО

Круги,

прямоугольники, квадраты; среди бетона, стали и стекла радиомузыка и автоматы, а надо всем — победный знак числа. Везде сады. Убранства их богаты, и переливчато роса в траве легла, с небес лазурных заревом заката свисает золотисто мушмула. Тут все — одна семья, где не слыхали угрюмых слов: застенок, плаха, кат, где радости труда, а не печали, предательства кинжал не обнажали, где каждый равен — среди братьев брат, а силу власти — разуму отдали. 1930

«Вставай на путь суровый и негладкий…»

Вставай на путь суровый и негладкий, не спотыкайся, не гляди назад. Уже ноябрь холодный, хмурый, хваткий с берез, с дубов сорвал скупой наряд. Стальною дымкой затянуло дали, и сквозь нее столбы дымов встают. И не желтеют мальвы там в печали, а труд и песня в пламени цветут. Круши скалу традиций вековую, прах несвободной жизни отряхни. Кто выпил чашу пенную, хмельную, тому уж нет пути в былые дни. 1930

«Спустившись в глуби, в сумраке печальном…»

Спустившись в глуби, в сумраке печальном шахтер привычно, как подземный гном, в породе горной движется с кайлом, руду ли, уголь рубит в штреке дальном. Не сном химерным, вымыслом астральным,— а в домн огне, в Гольфстриме золотом руда легко расплавится, потом железом станет в гимне триумфальном. Поэт, не бойся жизни глубины, бросайся в будней шум из тишины, и ты добудешь драгоценный камень. Грани, шлифуй свой радужный опал, вложи всю душу — пусть играет пламень для всех людей — вот высший идеал. 1930

VICTORIA REGIA

Три ночи ты, в своей поре прекрасной, цветешь, расправив на воде листы, округлые, большие, как щиты, и посреди цветок крестообразный. Белеешь, словно снег в горах алмазный, ну а потом в зените красоты вдруг розовеешь, как фламинго, ты и, наконец, зарей пылаешь ясной. Вот — дивный путь моих метаморфоз среди метелиц, ураганов, гроз, играющая радугой триада. Мой первый цвет — лилейный звон равнин, второй — раскрылся светлой розой сада, а третий — страсти пламенный рубин. 1930

НА МОГИЛЕ РУДАНСКОГО

Майфетову и Зерову

Как на Голгофу, мы брели к могиле по пустошам седым чужой земли, заброшенную кое-как нашли среди оврагов, можжевеля, пыли. И видим горестно, что травы обступили плиту разбитую, и листья замели, но надпись полустертую прочли и силу слов обычных ощутили. Покинутый, осиротелый прах! На брошенном погосте в лопухах нашел жилище наш бездомный гений. Прообраз дней его — Лаокоон, а смерть его в борьбе, среди гонений не украшает лавром пантеон. 1930

КАМЕНЕЦ

Над широтой земною в сини гордой химерой

каменною выше скал он, как рондель причудливый, витал, узором странным оттоманской чорди. Округи сторож, словно конь на корде или журавль, минарет торчал среди домов, он словно бы мечтал в овитом синей дымкою фиорде. Пропорций совершенство! И чисты застывших форм суровые черты. Поэма, созданная из гранита. Но в очи башен стройных загляни: там тьма средневековая сокрыта, кровь, ужасы, пожарищей огни. 1930

СИМФОНИЯ

Расцвела эстрада медными громами, окатив каштаны, оглушила даль и плеснула звонко в заревое пламя — скрипками искрится голубой хрусталь… Жалят и целуют флейт палящих осы, бархатных гобоев ластятся шмели… Сердце молодое пьет густые росы, жить, творить мечтая для своей земли… Все безумней скрипки, яростней фанфары оглашают плесы темного Днепра,— но Днепра не видно… Чьи-то это чары. Или струнных звуков странная игра. Море, тускло море — только мол из мела (и летучей мышью в облаках луна), корабли на рейде встали онемело, и заря на реях далеко видна. 1934

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ

Я думал, ей всего достало в теле: и образов из солнца и стекла, и звона слов, неслыханных доселе, и музыки сердечного тепла. Взлетев дрофой на ветер молодецкий, она аж задохнулась. На лету, как пулею пронзенная стрелецкой, и пала на калиновом мосту. Тогда опять пустил я душу голой, в полет душа бесстрастная ушла, неслась, в снегу воркуя, словно голубь, пока ее пурга не замела. Я отогрел замерзшую и в тело оправил, словно ювелир алмаз, чтобы она, как радуга, горела, чтоб золотистый блеск ее не гас. И в сонное течение артерий я влил не кровь — палящий зной Гавай, и, как творец счастливой Галатеи, воскликнул вдохновенно: «Оживай!» И заглянул ей в очи, в них искрится иное небо, свет иных высот, в них новых зорь забрезжили криницы — и новая душа твоя цветет. 1935

ЗИМНЯЯ СКАЗКА

(Утренний Киев из моего окна)

Иней бел, чернеют нарты, знаки стужи мастеров… Это тундры стылой недра? Кто в блестящий ярко натрий заковал горбы холмов? Спят киты, из туш-утесов пена гейзеров, упал пар на светлый пух торосов,— только смоляную косу расплетает Арсенал. Гейзер сизый, гейзер синий — то ж яранг моржовых дым, что, взлетая, тает в стыни, в неподвижности пустыни он подвижен сам-один… Он встает в ветвях склоненных, парусов клубя дымы, в самоцветах рам оконных, светом радужным зажженных кристаллографом зимы. Вдруг взвился он, меднолицый, ускоряя тяжкий ход — и уж вот в моей светлице полки осмотреть стремится, в каждый глянуть переплет. Значит, вата — только маска, а полярный этот вид — зимний сон, мороза сказка. — Леденит из снега каска… — Только что ж лицо горит? Значит, там огонь пылает, подо льдом не засыпал пульс артерий, ритм играет, полным ходом выступает на Печорской Арсенал. 1935