Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Первомайский Леонид Соломонович

Марусе Юрковий посвящаю

Стал тяжелым знакомый, привычный путь, Но земля не устала, носит… И дожди идут. На душе муть. Осень. Башмаки прохудились. Бреду. А вокруг Рестораны, кафе, витрины… И так почему-то спокойно вдруг,— Умереть или жить — все едино. Эта осень! Всегда она только так: Сдавит сердце, сожжет в огарок — И дни — Словно серый тифозный барак, А за окнами пятна галок. Эй, спокойные, мудрые! Всякие! Вы! Те, чьи челюсти словно клещи! Вот я, тихонький, тихонький. Тише травы. Так легче. Ни к чему такая вот галиматья Тому, у кого не расшатаны нервы! Ну, а я, обедающий раз в три дня, Не могу иначе, наверно. Обыватель я, что ли? Вся боль моя — Без ватина пальто: озноб — нет спасу… Или врезались в память мою те края, Где закон — умирать не по разу? Что могу я сказать о себе еще? (Пусть играют в искренность дети!) Разве что под серым вечерним дождем Выть и выть на углу где-то? Выть, как волк на луну, как голодный волк, Грозный пращур собаки! Не замолк, Не замолк, Не замолк Голос воспоминаний всяких! Сквозь былое, и книги, и сны наяву, Сквозь грядущие дни и ночи — Ау-у! — слышу вой волчий. Выть, как черный дикарь неизвестно где — Равнодушной природе в уши… Ах, дикарь этот в сердце моем, на дне — И я чувствую дикий ужас! Выть, как выли в былом и мои деды,— Пеньем вой этот называли, Когда песен чужих следы Красным пивом сплошь заливали. Эй! Но тихонький, тихонький я… Потихоньку мне выть на свете — В уши скучных, глухих киевлян Под осенний, холодный ветер… И такой я несчастный весь… И мне так одиноко ныне… И Тычина, и Рыльский, и еще Олесь… Никого, пустыня… Ну кому расскажу я о боли своей? Все готовы внимать, а на деле Все мечтают — восемь воскресных дней Заиметь

на одной неделе! Да и толку от слов! Лучше б мир онемел: Миллиард девяносто четыре речи! Главное — заработал и съел, Да чтобы здоровье покрепче! Ну, на черта, всунув себя в пальто, С непокрытою головою В гущу старых шлюх и новых авто, На углу бессмысленно вою: — Да исполнится, время, воля твоя На земле и в сердцах людей! Кто я? Что я? Букашка я На руке равнодушной твоей… Ой, упали да выпали красные росы На притихшее вдруг жнивье… Ой, народ мой! Темный и грозный! Да святится имя твое! Пусть цветут, обновившись, поля Пышным цветом, новою славою! Эй ты, мука святая моя, Время кровавое! Убиенным сынам твоим всем И тем, Что убиты будут не в битве, Чтоб воскреснуть в бессмертном мифе, Всем им, Мученикам святым, — Осанна! …Вдруг какой-то усмешкою странной Тишина искривит мой рот,— Ах, и в сердце горячая рана — Надоевший всем анекдот! И увижу — в безднах, лежащих долу, Дикий танец, а в небе — терновый венец! И никто никому не должен, И давно уже каждый из нас — мертвец! Танцы… бедность… меха да перстни… Кошельки… Кошельки… Кошельки… Как вон там, на углу, уместны Нищие старики! Прутся в церковь, на смерть, в рестораны… Жрут, собою торгуют, плюют В неомытые, жуткие раны,— Живут! Эй ты, улица! Потного мяса Без конца и без краю река! Надо всем — строка из Тараса Да обмытый дождями плакат! Ну кому это надо сегодня? Лишь дурак — до сих пор поэт! Вчера — частушки народные в моде, А сегодня — отрывки из оперетт! Эк! Ночные мои приключенья, Несуразные до удивленья! О время! Время мое! От стыда Хоть ты красней иногда! Ах! В каких таких словах, В строках, скажи, каких На дыбе дум своих От боли закричу? Молчу. И, как и все, лечу С землей сквозь ночи, дни… О сердце, отдохни! — Закон. Ты не одно — мильон! И не мильон — миры Пылают к цели, все равны, Огнем! А чтобы в окоём Навек не въелась ночь, Попросим-ка пойдем — Не смогут ли помочь… Homo sapiens я… Всхлип… всхлип… Дайте, подайте нам хлеба! Кормильцы, радетели! Пусть царствуют ваши родители Вечно, во веки веков, А я денно и нощно готов За них… всхлип… всхлип… Дайте, подайте нам хлеба! Помогите! Мимо не проходите! Ослепший от боли, незрячий, Радость последнюю трачу. Слышите: плачу — Всхлип… Всхлип… Дайте, подайте на хлеб! На краюшку… Матушки, меня пожалейте, Батюшки, меня научите, Как мне на свете жити, Ежели темный свет… О нет! Не копейки ваши нужны! Дайте хоть кроху искренности! О, если б сердцем вырасти До бесконечной, как боль, тишины! Но, друг другу чужие навеки, Молча мимо проходят они… И промозглый вечер уже догнил, И не спят лишь аптеки… Да еще одинокого сердца стук… И ложится мокрый туман На безлюдный майдан Вокруг… Звук Каждого Шага на площади Мертвый такой, Словно века прошлые Сбоку, рядом со мной — Улиц черная бездна… Одиночество снова в душе воскресло, Приласкало, сулит покой… Что ж, пора и домой — Забудется! Почему-то каждая улица Незнакома в ночи, нова, А из сердца идут без устали Неожиданные слова: — Эй вы, села! Забытые нивы! А на лоне ваших часов Расцвел хотя бы один счастливый, Вашей болью прекрасный болиголов? Что я знаю? Ну что я знаю? Ничего, уже ничего… Ах, одиноко я умираю, Никого… Ах, теперь я желаю Одного — Тишины! Хны… Интеллигентщина эта! Вечно хнычет, комплекс вины… И во что ни рядится, как ни одета, А слова всё те же, скучны! Один знакомый кооператор (Шляпа, костюм, дорогое пальто) Говорил мне: — Вам двадцать девятый, А что вы такое? Ничто! Да поймите, сегодня выходит в люди И хозяином жизни становится тот, Кто кооперацию любит Или имеет авто! О! А над городом вьются туманы… По орбите плывет Земля… Как тихо шумят без листвы каштаны И тополя… Где-то в поле под черным тулупом Согрелось зерно, проросло… А ночь так спокойно и мудро Надо мной склонила чело… О ночь моя! Слышишь, как стонет неистово Желанная тишина? — Потому что вечной истины искры Не дороже горстки пшена! О ночь моя! Кто виноват, говори мне, Что ближе, чем вечность, — кулеш, Что бывает мечтой — двугривенный? Не понимаю, хоть режь! Чего ж ты молчишь? Чего не рычишь Над нами Громами Так, Чтоб смешались все гаммы, Чтоб всё вверх ногами, Всё! И пускай тогда день несет Стоны, вопли! Пускай рыдают И хотя бы так вспоминают, Что сердце есть у калек, сирот… Видишь — гниет До сих пор (Никому не в укор) На углу инвалид безногий? Это здесь-то, где все дороги В даль прекрасную нас ведут? Так зачем же плоти огрызок тут Христарадничает, тянет руки? Разве что не хватает за брюки — Забавный какой! По заплеванной мостовой Елозит, несет свой крест… Видно, что недармовой Хлеб Ест! О! То-то же и оно! Ах, сюжетец какой для кино! Какие потешные трюки Может дать, например, безрукий, Что с глазами, полными муки, Воет в рожи накрашенных баб: — Папиросы Гостабфаб! Эх! А еще живописней картина: Слепой, в лохмотьях детина, Воет, выгнув дугою спину, «У камина». А минута лихую годину За руку тащит в грядущий день… И нигде Не спастись от страданья… И нигде До последнего издыханья… Нигде! И лицо мое, побледнев, Не узнает уже никогда улыбки, Озаряющей лица людей Над страницами мудрой книжки… Мудрость книжная! Жалкий удел. Ну зачем все поэмы и речи? Главное — заработал и съел, Да чтобы здоровье покрепче! И тогда уже, ночь, гляди — Не спасут заседанья, указы, Если вместо сердца в груди — Обрывок такой вот фразы! И не верю, не верю — нет!— Что добро сотворит недобрый! Гаснет в окнах последний свет… Горизонт темный… Город спит. И на страже его стоит Опечаленное мгновенье. И сердце теряет терпенье… И болит, И болит, И болит… Боль ночная! Ты дней моих радость! Время — в завтра тебя несет. Может, там опылится та завязь, Чьи плоды оправдают всё! Боль моя! Ты прекрасна! Дороже злата! Жертва ради грядущих дней! Там — Пред вратами в светлое завтра — Угасни У ног обновленных людей! А я тебе все отдам,— Славься, славься вовеки! Верю — слезинка одна калеки Весит больше, чем речи, балансы, строки всех од и драм! Там — Вам, Нам, Тебе, Мне, Этим И тем — Эй — Всем, Всем, Всем,— Так будет: Станут чистыми, добрыми люди, Станет жизнь эта вечной весной — И машины прекрасные всюду, И в мозолях руки — ни одной… И вот сядут они на лугах весенних, И расступится время враз. …И в крови, на Голгофе, в мученьях Узрят нас. И от моря до моря — голос: — Как вы жили вчера, в той мгле, Где тучнел счастья нашего колос На рыжей от крови земле! И вот выйдут хмурые, скажут: — Мы Не хотели, чтоб правду нашу Выносили на свет из тьмы! Знали толк в красотках, в ликере,— Виноваты мы, что ли, в том, Что не выпало мыкать горе, Что не жили грядущим днем? Ну, бузили порой… Но горько На похмелье бывало и нам… Кто-то крикнет внезапно громко: — А гони их ко всем чертям! И вот выйдут гордые, словно львы! И не я… и не вы… И скажут: — Мы те, кто был верен Цели высокой и время Все торопил: быстрей! Мы приближали светлые дали. Бездны за нами — нет в мире темней. К звездной вершине счастья людей Шли мы по трупам братьев — эгей!— Шли мы по крови к цели своей, Каждый мечтал под ноги ей Бросить цветы в финале! Мы за нее умирали! Мы для нее убивали! Всё мы ей отдали, Нам на роду Было написано верить в звезду Равенства, братства, свободы… Благословен, кто в мечту Вел за собой народы! Хором недра и небеса: — Достоин благословенья Каждый, кто кровью себя вписал В великую книгу бессмертья! Дальше — масса людской породы: Сбившись в кучу, безмозгло, тупо — Трупы, Которых и так встречаю После вечернего чая На тротуаре часто… Баста! Долго будет тянуться миг… Ветер словно бескрылый… — Идите! — раздастся крик,— Ибо не ведали вы, что творили! А

после них… Тогда… Бледные, мы туда Выйдем — для их суда… Я и те, Кто со мною… Те, кто при жизни еще Стал травою! И такие мы неприметные все… И такие какие-то… бледные… А вокруг-то во всей красе Времена заповедные! Что сказать в оправдание? Слаб человек? И сказать нам по сути нечего… Ах, что братьям, счастливым навек, До боли нашей до вечной? И тогда говорить буду я (Ой ты, доля моя!) — Скажу серьезно: — Не глядите на нас так грозно! Мы тихие, тихие… Как шепот травы… Как тот перегной, на котором вы Выросли поздно. Не герои, не жертвы тех страшных вьюг… Люди серые, маленькие собою, Мы из тех, в ком сердца горячий стук Грудь истощил болью. Было больно, так больно нам Там… в днях… Ах! Не надо! Под небом сияющей правды, На просторах полей святых — Отпущаеши ныне рабов своих, Время! Ибо видели муку твою — И верили в радость! Ибо видим радость твою — Замученные… И нам скажут тогда: отдохните! …………………………… Ах, ночь гробовая! На глазах почернела, внимая Бесконечной моей болтовне. Растворились в твоей глубине — Окна. Ты прости мне, что так охотно Распускаю свой длинный язык: Третий год уж как безработный, Вот язык чесать и привык. И признаться — интеллигент… Ну, и всякие там слова… А к тому же в данный момент Не в порядке моя голова. Малокровие, что ли… Заморыш… Много ли хлеба — полфунта? Поговорку такую помнишь: «Transit gloria mundi…» Впрочем, все это вздор, небылицы! Просто больно сердцу, так больно! Спите, люди, — кому еще спится, Сны смотрите спокойно! Не замедлят мгновенья свой бег, А минуты, часы — тем более… Дела нет им, что человек Не находит места себе от боли. Ну чего я? Что за потреба? Есть вот угол, постель и примус… Даже латка осеннего неба К дымоходной трубе прилепилась! Нет, я очень, очень спокойный! Ах, бессмертная эта гармония — Революция, голод, и войны, И усталого сердца людского агония! Эй ты, сердце! Уж как ни тесно,— Бейся в клетке своей, тук-тук… Между всеми поделены честно Крохи счастья и бездны мук! И плыву в неизвестность с планетой своею По орбите, что чертит она! А над нею, под нею, за нею — тишина, тишина, тишина… А этаж мой — шестой, но только Не гляжу я на жизнь свысока. Помаленьку живу, потихоньку, Так, слегка… Выхожу раз в неделю из дома И бреду мимо тусклых огней По дороге, что многим знакома — Всех желудок ведет по ней, Отмечаюсь на бирже труда и сразу Возвращаюсь, в свой угол иду, Где на твердом, бессонном матрасе Передумано столько дум, Что, когда подойду среди ночи Я к окну и взгляну из окна, Видят полные боли очи Тишину до последнего дна! Город спит. И на кровли ржавые Воет ветер, войдя в азарт… И, как в каждой культурной державе, Кое-где фонари горят… Часовые, зевая украдкой, Сон людской стерегут и добро: Там, в столовых, порций остатки, А в витринах — калоши, вино… А за стенами — с храпом и свистом Спят в поту и в грязи они — Кто под светлое завтра неистово Удобряет, навозит дни. И плывут они вместе с планетой своею По орбите, что чертит она… А над нею, под нею, за нею — тишина, тишина, тишина… А повыше, в туманном пространстве, То ли в рай, то ли в тартарары В златотканом своем убранстве Проплывают другие миры… Кто я? Что я? Пылинка разве… Что все муки, вся боль моя, От которой на жестком матрасе Дохожу, погибаю я! О грядущие! Кто из вас знает, Через что нам пришлось пройти? Не для вас ли мой век посыпает Свой терновый венец — конфетти? …Изорвет тьму ночную в клочья — Смех не смех, гроза не гроза,— Песня дикая, песня волчья: Просыпается где-то базар. Снова чьи-то кровавые лапы, Тени творческой вечно руки, На шелка сеют и на заплаты медяки, медяки, медяки… На посады… На храм… В рестораны… Жрут… Потеют… Сквозь зубы плюют В неомытые, жуткие раны… Живут! Голод… холод… меха да перстни… Кошельки… Кошельки… Кошельки… Как вон там, на углу, уместны Нищие старики! За ночь дум передумано много. Утро серое зябнет в окне, И молюсь я — не черту! не богу!— А глазам исстрадавшихся дней! О печальные, но прекрасные… Сквозь усталость, муку и кровь Да увидите вы всевластную И святую, как вечность, любовь! Ну, а мне ожидать уже нечего… Помаленьку живу, слегка… Может, строго потом, но доверчиво Улыбнутся и мне века… А вверху, вдалеке, надо мною — Недоступный для зренья людей, Скрыт надежно веков тишиною — Галилей. Эй! Герои! Калеки! Поэты! Торговцы! Чиновники! А живите себе, как вам верится! Потому, что — вы слышите?— Все-таки вертится! 1926 г.

Микола Зеров

ЧАТЫР-ДАГ

1

Бежит шоссе. В тумане разогретом Окаменели волны дальних гор, Шумит Салгира вечный разговор И спит селенье с дряхлым минаретом. Черешни бело-розоватым цветом Укрыли старый постоялый двор, А в небе, синий заградив простор, Встал Чатыр-Даг двугорбым силуэтом. И пали ниц пред ним гряды холмов… Над пышной чащей грабов и дубов Вознесся он громадой молчаливой. Обходят поступью неторопливой Богам высот воздвигнутый алтарь. 5/IX. 1926

ПАРФЕНИТ

М. О. Драй-Хмаре

Трубадури, як Максим Рильский…

Где вырубают мрамор и гранит, За темною грядою Аю-Дага, Стоял над склоном горного оврага Храм Артемиды — первый Парфенит. Века бегут — но миф не позабыт. Бессмертны чудеса Архипелага: Горит Пилада верность и отвага, Покорно Ифигения грустит. И много лет в морском веселом блеске Поэтам будут сниться весел всплески И низкие ахейские челны, А критики, на них взирая хмуро, Их будут называть за эти сны Презрительною кличкой — «трубадуры»… 22/XII. 1927

В ВЕРХОВЬЯХ КАЧИ

Л. А. Куриловой

Бурлите радостно, ключи беспечной Качи, Звените струнами литого серебра — Крутая, серая замшелая гора, Вокруг — сады, дома, да известняк горячий. Минули Бабуган. Уже вдали маяча Наметилась Яйла, сурова и остра, Росистой красотой блестят поля с утра, И дивно-тихий лес молчит, как пруд стоячий. Бушует зелени роскошной целина, Веселых отзвуков рождается волна, Как великан-удав, шоссе блестит от зноя, И в щедрой пышности цветов, оттенков, нот Сияет ясный взор спокойной глубиною И голос молодой чарует и зовет. 1927

ЛОТОФАГИ

Одиссея, IX, 82–104

Из Трои, из кровавого тумана, Из черных дней неистовой войны, Царь Одиссей привел свои челны На сонный берег тихого лимана. Там жили мы, залечивая раны, И лотофаги — той страны сыны — Кормили нас, участия полны, Чудесной пищей сладковато-пряной. И ели мы, и забывали дом, Друзей и близких, и в краю чужом Уже мечтали о привольной жизни, Но мудрый царь не дал остаться нам И силою нас возвратил отчизне Всем людям в назиданье и векам! 2/V. 1926

КИЕВ. ТРАДИЦИЯ

Никто твоих не отнимает прав: Ты первый занял светлые высоты, К тебе рвались воинственные готы, Свой Данпарштадт в лесах обосновав. Зазубрил меч свой польский Болеслав О золотые крепкие ворота, Плел басни про тебя посол Ляссота, И Лавассер хвалил твой быт и нрав. И в наши дни стремишься в вышину ты: Здесь табор свой разбили «Аспанфуты» — Тут наш Тычина голосисто-юный: Он возрождает мифы, как поэт, Неся свой яркий «Плуг» во все коммуны. 1923

КИЕВ. ВЕСЕННИМ ВЕЧЕРОМ

Пускай, не опасаясь Немезиды, Бездарная безвкусица глупцов Тебе немало нанесла рубцов И шрамов — ты живешь, забыв обиды! Недаром дружно восхваляют гиды Твою красу на сотни голосов: В сиянье вод и в зелени лесов Ты раскрываешь солнечные виды. И улицы твои уводят взор В душистый, свежий полевой простор, Где ходит ветер, молодостью пьяный, И в синей тишине твоих ночей Торжественно шумящие каштаны Возносят к небу множество свечей! 1927

В МАЕ

Эмаль Днепра. Слепящая вода, Суглинков желтоватое сиянье, И в розоватом утреннем тумане Луга — как гладь огромного пруда. Я не вдыхал так жадно никогда Красу весенних светлых одеяний, Смарагды трав, пушистость вербы ранней, Блеск отмелей, пески и невода. Пульсирует растений сок зеленый И раздвигает камни. Листья клена У фонарей блестят из темноты, А над каймой оград и парапетом Округлых яблонь пышные кусты Цветут живым раскидистым букетом. 12/XII. 1930

МИТРОПОЛИТ ЗАБОРОВСКИЙ

(Романтика)

Нет! Не спесивый сытый гетманат, Не толстопузый самодур богатый — Поставил диво этих пышных врат Смиренный инок с сердцем мецената. Мечтал он, услаждая ум и взгляд, Украсить камень в жемчуга и злато — И вырос крыш излом замысловатый Над чернотой полесских бедных хат. Любя наук пресветлое сиянье, Дарил он щедро юношам познанья — Смиренный просветитель прихожан, Он забывал — мудрец сентиментальный — Свой хищный век и свой высокий сан За книгами и мирной готовальней. III. 1930

МИТРОПОЛИТ ЗАБОРОВСКИЙ

(Корректив)

Не верь прикрасам трафаретной хрии: Не так-то прост был этот меценат — Князь церкви, синодальный дипломат, Искуснейший кудесник и вития! Он знал, как украшает панагия, И в зеркало, у самых Царских врат, Оглядывал свой пастырский наряд, Радея об эффектах литургии. Да, помогал он бедным школярам, Да, он построил благолепный храм — Медаль блестит, но что на обороте? Девиз наживы именем Христа, В уюте келий — угожденье плоти И сел примонастырских нищета. 12/XII. 1930