Озёрное чудо
Шрифт:
Ревнивая бабья колготня, косые взгляды, насмешки парней раздражали Елизара и Дариму, но — лишь светлым днем, ночами же руки возлюбленных сплетались в избяной темени и тиши, голоса сливались в предрассветное птичье журчание; и двадцать лунных ночей и синих рассветов, дарованных судьбой или уворованных, прошумели со свистом, как одна ветреная мартовская ночь, отпели, словно зимняя заря. Приспел срок Елизару ладиться в университет, где надо было перевестись на заочное, а потом решили сыграть свадьбу; и в остатний вечер, лишь явилась Дарима, кинулся парень в винополку прикупить винца и закуски, чтобы устроить прощальный сабантуй.
Вернулся и, замычав от досады, хлопнув по беспутой голове, увидел беспризорно брошенное на столешне материно посланье, писанное старшей сестрой
По тусклому, ускользающему взору девушки Елизар доспел, что письмо читано, пережито, благо, что хоть слезами не залито; и весь грустный вечер материны причитания городились промеж них огорожей, серой и тоскливой, мешая блажить о вольном, любовном, заставляя думать о будничном, земном.
— …Ты скажи прямо, русским языком, ты по любви со мной или?.. — пытал он, разметавшись по широкой кровати с литыми чугунными козырьками; и Дарима, смугло светясь прохладной наготой, завесив Елизарово лицо проливнем смоляных волос, тут же переспросила:
— Или как гулящая?..
— Ну ты, милая, к словам-то не цепляйся. Я серьезно…
— Ты еще сам не решил, себя и спрашиваешь.
— Нет, я решил: хана мне без тебя… Нет, но ты скажи: ты по любви?
— Дурачок ты, дурачок, — сухо и нежно поцеловала его в лоб, в щеки. — Если б не любила… Думаешь, легко мне.
— Понимаю, милая ты моя, любимая… — сострадательная душа его виновато заныла, взгляд затуманился слезами. — Ну, ничего, поеду в Иркутск, заверну к матери, и всё улажу. Мать, она добрая, поймет, что мы любим друг друга. Да и никто нам не указ…
— Никто! — не желая думать тревожную думу, торопливо согласилась она. — А жаль, что ты не родился бурятом…
Елизар засмеялся, пытаясь вообразить себя бурятом.
— Да я уж подле тебя бурятом стал. Би шаамда дуртээб… Правильно, Дарима?
Девушка привычно улыбнулась его корявому выговору и с кокетливой ревностью спросила:
— И многим ты говорил про любовь?
— И еще кое-что… — решил он подразнить ревнивую зазнобу. — Шы намэ талыштэ? Верно сказал?
— Можно догадаться.
— Мне порой чудится, будто я давным-давно толкую с тобой по-бурятски, и живем мы на степном гурту, в войлочной юрте…
— В Еравне ни одной юрты не осталось, все давным-давно в избах живут.
— А жаль… Я бы в юрте с тобой пожил, попил бы арзу [101] , ара-кушку [102] молочную. А вообразим, что это юрта… Очаг разведем, дыру в потолке прорубим, чтобы дым валил, настелим войлочных потников под божницей, будем полеживать и… — неутолимый Елизар обнял девушку.
101
Арза — молочная водка двойного перегона.
102
Арака — хмельной молочный напиток.
— Успокойся, — Дарима заслонилась ладошками.
— Красиво: белая долина — сагаан гоол… ночь… в отдушину над очагом смотрит белая луна… сияют звезды… и мы в юрте вдвоем, и я играю на хуре [103] … Вот так, — прыгнул с кровати, сорвал со стены пошарканную гитарешку, на которой изредка бренчал и, подыгрывая, с нарочитой печалью запел:
Синий-синий— Нет, — пихнул гитару, — я бы пел по-бурятски, и горел бы костерок в очаге, и мы полеживали бы на белом войлоке, и…
103
Хур — струнный инструмент.
— Одно у тебя на уме, — засмеялась Дарима. — Ты пошто такой беспокойный?! Наши ребята спокойнее… У тебя, однако, в каждом селе по невесте.
— Льстишь… Да нет, какие там невесты. Успеха не имею у вашей сестры… А вообрази, что мы не в избе, а в юрте, возле горящего очага…
Избенка — со столбом-неудобью посреди, подпирающим матицу, круглую, тонкомерную, с облупленной известкой, из остатней моченьки сдерживающую отлученный, провисший потолок, — избенка эта выпала Елизару на лето от родного дяди, пожилого бобыля, который пустил племяша под ветхую крышу, и, наказав сестре, старой Ефимье, присматривать, укатил к брату в Улан-Удэ. Бобылья избушка до прихода Даримы сроду не ведала путнего убору и прибору и, глядящая сквозь пыль и сажу, походила на укырку — забегаловку, на проходной двор, куда смело подворачивали все, кому не лень, кому негде выпить, потолковать о жизни. Гостили у дяди, гостили у Елизара, а случалось, сморенные вином, и почивали Дамбиха-хулиган и его шалые дружки. На убогую заежку, на приблудище — ворчала старая Ефимья — изба и походила, летом по самую крышу заросшая одичалой лебедой и крапивой, зимой тонущая в снежных суметах; да и внутри камора чудилась нежилой без теплой, домовитой бабьей руки. Елизар харчевался и частенько ночевал у тетки по соседству, у нее же и держал кое-какое шмутье и документы; но в последние дни питухи и лоботрясы отвадились от дома, раза два взашей вытуренные сердитой Даримой, которая…не гляди, что бурятка, что жила на бараньем гурту… выбелила стены, выскребла толстые половицы, промыла окна, занавесив их желтоватыми шторами, — словом, наладила бабий уют, но Елизару померещилось, будто в избенку стал навеиваться бурятский дух. Хотя по-прежнему светились в сыром, тенистом углу иконы Божьей Матери и Николы-угодника, обряженные в медную, с прозеленью, узорчатую ризу, хотя по-старому в тесном закутке желтел и вспыхивал в отсветах печного огня ранешний, с начеканенными царскими медалями, величавый самовар, хотя ничего исконно бурятского в избушку не прикочевало, — ни медных божков-бурханов, пузатеньких, многоруких, многоглазых, ни халатов-дэгэлов, — и все в избенке оставалось как при дяде, тем не менее чуялся Елизару бурятский дух. Не радуясь ему, но и не огорчаясь, он его особо ощущал, когда в избенке домовничала Дарима: резала на столешне домашний сыр (хурууд), перемешивала сухой творог (айрахан) варила суп с бараниной и самодельной лапшой, напаривала зеленый чай, забеленный сливками, перед тем как заваривать, настругав его с большой чайной плиты.
Иссякла и последняя ночь. Ближе к рассвету убаюканная, уласканная Дарима, кажется, забыла про письмо; спала, вольно разметав по белому смуглое тело, видное сквозь призрачно облепившую грудь белую исподницу. До сей поры путем не распознавший первородного греха, порой даже не веривший, что это ему, пеньку корявому, привалила эдакая краса, Елизар гадал, как жить дальше; вставал, пил чай, а под утро, всё на много ладов передумав, решил снять в Иркутске угол, в селе у родителей сыграть свадьбу, позвав и родичей Даримы, и укатить с женушкой в город, чтоб не мозолить глаза деревенской родове. От столь простого решения на душе прояснело, и Елизар, не поджидая утра, тут же разбудил Дариму, сказал ей вырешенное слово, на что она лишь устало улыбнулась и опять смежила млелые глаза.
Денно и нощно строчил ей многостраничные, мелким почерком, тоскующие письма и, надоедая почтовой девушке, выдававшей письма «до востребования», ждал ответа, как соловей лета, но прилетали ответы редко, коротенькие, смутные, благо, хоть с целованьями-обниманьями и ожиданиями; потом Елизар с месяц отвалялся на больничной койке — сломал ногу, и поздней осенью с черной аптечной палочкой явился в село, откуда недели две ни ответа, ни привета, что истомило, изгрызло нетерпеливую душу.