Озеро шумит (сборник)

Тимонен Антти Николаевич

Прасковья поднялась с камня, поглядела на освещенное окно, где вместо выбитого стекла была сунута подушка. Вздохнула.

— Раз так — пойду. День не работала, к утру хоть бы поспеть к наряду.

— Крепкая ты, — сказала старушка, — впустую из тебя слезы не выдавишь. Только стоит ли тебе идти сейчас. Переночуй.

— Не могу.

— В такую-то грязь! И не думай, девка!.. — Старушка взяла Прасковью за рукав пальто, но тут же отпустила и обернулась к окну.

Из дома опять донеслись крики и плач.

— Вот те и угомонился!..

— Так

чего же позволяете измываться? — осердилась Прасковья.

— А что мы можем — бабы да старики?

— «Бабы, бабы!» Эх, вы! — Прасковья обогнула дом, поднялась на крыльцо. Плечом толкнула тяжелую входную дверь — оказалась незапертой — и заскочила в сени. Потом — в избу. В переднюю из горницы неяркой полоской лился свет и доносилась ругань Федора.

Прасковья стала на пороге и огляделась.

На простенке против двери висела семилинейная лампа. На столе — остывший самовар, миски с едой, ложки, стаканы, посреди пола, босой, в нижней порванной рубахе и в солдатских зеленых штанах стоял Федор и размахивал рукой.

Прасковья рывком кинулась к Нюрке, которая лежала на полу около кровати, беззвучно плача.

— Ну-ка встань!

Та, утирая глаза и удивленно глядя на нее, поднялась с пола.

— Что это ты, герой? — Прасковья повернулась к Федору.

Он стоял теперь молча, с всклокоченными короткими волосами, с опущенным, будто подбитым, правым плечом и с отвисшим от изумления подбородком. Над правой бровью у него синел широкий шрам, на груди сквозь рваную дырку рубахи тоже недобро краснело. И он все сжимал и разжимал трехпалую правую руку.

Все это вмиг заметила Прасковья и растерянно остановилась перед ним. Она с трудом узнавала в нем того, довоенного Федора, спокойного, улыбчивого.

А он криво ощерился.

— Что за гостья объявилась? Эй, ты!.. — Голос его хоть и не басовитый, но хриплый и громкий. — Тебе чего? А ну, пошла!

— Чего кричишь? На людей-то… — Прасковья не знала толком, что говорить и делать дальше.

— Чего-о? — Федор медленно расширил прищуренные было глаза. — Ты мне указывать, да? В моем-то доме! Да ты знаешь!.. — Голос его сорвался, и он сглотнул. — Да я вас всех порешу! Как капусту изрублю! В куски! Я контуженый, я кровь проливал, на мне живого места нет, а ты мне указывать? А ну катись!..

Но Прасковья уже знала, что не уступит. Недаром ее Андрей любил и уважал, недаром на деревне с ней считались не только женщины, но и мужчины. И сейчас она почувствовала, как кровь приливает к вискам, как в ней закипает решимость. И уж теперь не запугать ее пьяными криками да угрозами!

— Довольно кричать! Не очень-то я тебя напугалась.

— Меня?

— Да, тебя. Герой — расшумелся на женщину! И никуда я не уйду.

— Ты?.. Да ты кто такая?..

— Кто? Логинова, твоего брата жена! — кричала теперь и она, хоть стояли друг от друга в каких-то двух метрах.

— Ты мне голову не морочь! Убирайся!.. —

Он отвел назад руку и пьяно качнулся.

— Попробуй только тронь!

Из-за ее плеча подала голос Нюра:

— Теперь и людей не узнаешь? Ой, срам-то какой, господи!..

— Молчи! — И Федор стал приглядываться к Прасковье. — Ты кто?

— Сказала уж!

— Погоди шуметь-то. Андрея жена, что ли? Паня, значит? — Он растопырил пальцы рук, качнулся вперед, словно хотел подойти к ней. — Неужели Паня? Так чего же ты молчала? Ну, вы и бабы, до чего непонятный народ. Ай!.. — махнул рукой, оглядел себя, покачал головой. — Нюрка, тащи обмундирование. Живо!

Федор сел на лавку и первым делом натянул гимнастерку. Звякнули медали на груди. Затем он стал обуваться. Кое-как наспех намотав на ногу портянку, попытался натянуть сапог, но ничего не получилось. В сердцах выругался.

— Давай помогу, — сжалилась Прасковья и присела перед ним на колено.

— Помоги, невестка, а то меня руки подводят. Надо же, — впервые улыбнулся Федор, — подумать только — Паня, невестка наша! Надо же! — Он повернул голову к жене. — Нюра, самовар! Живо! Знаешь, какой у нас гость?

— Да уж знаю. — Нюра, подхватив самовар, выбежала в переднюю.

— Бойкая у меня жена, а? — похвастал Федор. — Гвардеец!

Прасковья помогла ему обуть и другой сапог.

— Знаю, что хорошая, и кричишь на нее совсем зря.

— Да разве я кричал?

— Уж не я! — строго ответила Прасковья. — Ты и на меня тут напустился, хотел на мелкие куски изрубить.

— Но-но, ты полегче, не было этого!

— Забыл уже?

— Черт!.. — Федор сник, потер виски, лицо и, не глядя на нее, тихо сказал: — Ну и женщина ты! С виду — маленькая, а характером — великанша. С тобой говорить… И как Андрей жил?

— Жил не жаловался.

— Да я ведь ничего. Ты не обижайся. Если что не так — извини, лишнего набрал.

— Ты лучше перед Нюрой извинись.

— Хе!.. — Он помотал головой. — Ну и женщина ты, прямо — гвардеец! Отступаю по всему фронту. Ну чего волком глядишь, сказал ведь?

Федор поднялся и, хромая, вышел в переднюю, где жена уже гремела самоварной трубой.

— Нюра, ты полила бы мне на голову.

Слышно, как они вышли из дома. В передней шумел, разгораясь, огонь в самоварной трубе.

Прасковья опустилась на лавку под лампой, прислонилась к стене и смежила веки.

Вдруг и Андрей такой же? Может, того хуже. А он гордый и, поди знай, что надумать может, чтоб не жалели его, обузой семье не быть. Да разве родной человек может быть обузой? Какой бы он ни был — калеченый или целый, хворый или здоровый, — он всегда нужен родным…

В горницу молодой девушкой на выданье влетела Нюра, подбежала к Прасковье.

— Ой, Паня, ой, милая, как я рада, что ты пришла! — Обнимая, Нюра порывисто прижалась к ее плечу. — Ты бы прилегла, пока самовар вскипит.