Озеро синих гагар
Шрифт:
Да и лето стояло жаркое, не в пример прежним годам. На небе ни одного облачка, чтобы хоть от солнышка ненадолго укрыться. На землю, как на сковородку горячую, голой пяткой не ступить. Травы на полях пожухли, и хлеба прежде времени на колос пошли. Им бы еще расти да зеленеть, а они без влаги-то захирели.
Затужили в деревне мужики. Собрались на сборне [17] , давай судить-рядить. Тут выискался один старик, Дормидонт Тюрик, и сказал, будто озеро не высохло, а Егур его под землю спустил. Мужики было не поверили Дормидонту: дескать, знаем мы тебя, приврать ты горазд, не мели-ко зря языком. Но старик повел их всех на заозерную сторону и велел землю слушать. Приложился один мужик к земле
17
Сборня — место для сходок.
— Правду бает Дормидонт! Гудёт там что-то, наверно, озеро шумит.
И только он это вымолвил, как из камышей Егур выбежал, загыкал, загоготал. Потом вдруг там, где Егур-то стоял, ударила вода, столбом до неба поднялась, взыграла на солнышке радугой. Не успели мужики глаза протереть, как вот уж опять перед ними одно лишь голое озерное дно, сухие камыши.
Ну, после того отрядили они самых крепких парней, наказали от края до края камыши обшарить. Не найдется ли, дескать, то место, где Егур воду под землю спустил? А коли найдется, то нельзя ли ее снова в озеро вернуть?
Запаслись парни топорами, лопатами, на неделю хлеба набрали, в берестяные туески сметаны налили да и отправились. Долго их не было. Но как припасы-то кончились, и натощак лазать по камышам стало невмоготу, ни с чем вернулись.
Тогда Аниска сказала Петровану:
— Пойди-ко теперича ты, послужи народу. Люди для нас с тобой много добра сделали. Да ведь и Егур-то лютует небось потому, что я ему в руки не далась.
А Петровану при такой жене уж шибко сподручно и хорошо дома жилось, идти куда-то в лес, в камыши стало неохота. Он и начал вилять: то вроде ему недосуг, то в пояснице что-то стреляет. Все-таки Аниска собрала его в путь-дорогу, положила в котомку пшеничный калач и вытолкала за ворота. За добро и платят добром.
Выбрался Петрован за поскотину, приглядел местечко под черемуховым кустом и выспался за троих. Побоялся далеко в камыши и в леса забираться. Все равно, ищи не ищи, а куда Егур озеро спрятал, никак не сыщешь.
Только, слышь, Аниска-то не из тех была, коих можно вокруг пальца обвести. Не успел Петрован порог в своей избе переступить, как Аниска разгадала, где он два дня время проводил. Сдвинула брови, посуровела, слушать его не стала, а собрала свои пожитки и со двора долой.
— Живи, как хочешь! Пойду сама с Егуром управлюсь!
Уж вечерело, когда остановилась она отдохнуть. Внизу под угором лежало черное озерное дно, как сковорода на жару прокаленная, а справа — урочище: чернотал да сухие кочки. Чуть этак поодаль, возле чернотала, береза сухостойная, без единого листочка. Как-то в грозу ударила в нее молния, сломила вершину, и с тех пор береза оскудела, стала мохом и трутом обрастать, трухлявиться да дуплиться. В иное время Аниска прошла бы мимо, потому что гиблых деревьев в лесах полно, но тут вроде поблазнило ей: шевелится кто-то в дупле! Потом оттуда, из дупла-то, уставилась на нее мохнатая рожа. Егур! Видно, учуял, как Аниска по угору ходит, так и вылез посмотреть. Обрадовался:
— Гы! Гы! Вот теперича я с тобой посчитаюсь. Заставлю тебя по урочищу поплясать, голыми коленками по кочкам поползать да своей кровушкой комаров покормить.
У Аниски по телу-то мороз пробежал, а все ж таки она виду не показала.
— Может, и попляшу, — говорит, — но пока не об этом речь. Скажи прежде, куда ты озеро спрятал?
Егур опять загыгыкал.
— Где стоишь — там оно, под тобой, на десять замков закрыто. Туда, к озеру-то, через это дупло попадешь, а оттуда не выйдешь. Никто замки не откроет.
Пока Егур грозился да хвастался, Аниска ухватила его за бороду, выдернула из дупла, оседлала и спутала веревкой-то по рукам
— Вот, — говорит, — сам сначала по урочищу попрыгай да не вздумай к нам в деревню ворочаться, не то привяжу в огороде к пряслу — ворон пугать!
Потом время терять не стала. По дуплу-то спустилась под землю, мало-помалу притерпелась к темноте и заметила: впереди вроде огоньки горят. То вспыхнут, то погаснут. На поверку оказалось, вовсе это не огоньки, а камни всякие, самоцветы. Еще дальше, в расщелинах, вода шумит, мечется, пенится, а прорваться наружу не может: расщелины замками закрыты накрепко. Каждый замок сделан наособицу: один отомкнешь, над другим призадумаешься!
Ну, слышь, зря говорить не стану, я там не бывал, замков не видал, и как их открывала Аниска, никто не ведает. Одно доподлинно знаю: она их разгадала, тайные пружины разыскала.
Лето и осень прошли, потом зимние вьюги кончились, уж и ручьи отжурчали, как вдруг хлынула из-под угора вода, затопила камыши, старицы и плеснулась эвон у тех дальних берегов.
Долго ждали мужики, не появится ли Аниска, не выйдет ли из-под угора…
Нет, не вернулась! Ходили слухи, будто выпустила она озеро из-под земли, а сама куда-то в заводы ушла, где прежде ее родители жили. Иные рассказывали, будто встречали в урочище старуху седую, похожую на Аниску. Стережет она ключ, родничок прохладный, что и сейчас еще течет под угором и питает озеро чистой водой.
Родник, через который Аниска из-под земли воду выпустила, так потом и назвали по ее имени.
А озеро-то! Послушай-ко: плещется оно в песчаных берегах. Вот опять набежала волна, умыла берег и скатилась обратно, в глубь.
Таловая дуда
Все парни в деревне были ладные, а Данилко словно топором вытесан из корявой березы. И лицо с изъяном: на щеках будто мак рассыпан — веснушки голимые. Девчата его за жениха не считали. На лужок соберутся — в его сторону даже не взглянут. Начнут кадриль плясать — так и в круг не пустят. А Маришка Потапова прямо в глаза насмехалась. Дескать, не годен ты никуда: ни пахать, ни боронить, ни душу веселить. Попробуй-ко возьми такого в мужья, от стыдобушки из дома не выйдешь.
Ей самой-то было легко. Цвела она, как таволга на лесной елани. Сразу и не разберешь: то ли цветок распушился, то ли косы девичьи по плечам рассыпались!
Много раз пробовал Данилко сватов к ней посылать. Придут сваты, а она им веник-голик вынесет и дальше порога не пустит.
После того перестал Данилко на игрищах бывать и нанялся в пастухи. Набрал стадо коров, хлопунец [18] конопляный сплел, из таловой ветки дудку смастерил, да и начал батрачить. Бывало, не успеют еще петухи утренней побудки закончить, как Данилко уже по улицам ходит, хлопает хлопунцом, стадо собирает, а потом пасет его до поздней вечерней зари, пока сумерки на землю не спустятся. Только и радости было — дудка таловая. Послушает он, как чибис над бугром кричит, как в болотной воде камыши шуршат, кузнечик свиристит, листья в осиннике шепчутся, и все, что услышит, на дудке сыграет, да еще от себя добавит. Вот над поскотиной [19] словно теплый ветер чуть слышно пролетел, зазвенели по травам бубенцы, вслед за ними будто Маришка свой голос подала, ласковым именем назвала. Тосковал по ней все-таки!
18
Хлопунец — пастуший кнут.
19
Поскотина — выгон, пастбище.