Ожерелье Дриады
Шрифт:
– А-а-а…
– Что «а-а»?
– Ничего. А едешь-то с кем? – спросил Меф ревниво.
– С друзьями.
Буслаеву это не понравилось. Он был не из тех, кто признает у девушки право на абстрактных и неизвестных ему друзей. Слишком много свободы – это уже где-то на границе с равнодушием.
– А мне с вами нельзя? – спросил Меф.
– Ты точно хочешь? Я спрошу… Думаю, одно место найдется, – Даф обрадовалась, что Буслаев предложил это сам.
– А палатки там всякие?
– Найдутся. А вот насчет спальника и пенки не уверена. И сплавная обувь какая-нибудь нужна. Кеды, старые
Меф уже соображал. Он был похож на молодого пса, который долго и лениво слонялся по полю, как вдруг совсем близко выскочил заяц, а вместе с зайцем и цель жизни.
– Спальник у Эдьки есть. Рюкзак тоже у него возьму, – бодро начал Меф и вдруг поморщился, как от зубной боли. – Бли-и-ин! А как же работа? Тощикова не согласится отпуск дать! Я ее даже не предупреждал!
– А ты рискни! Я отпросилась, может, и тебе повезет, – предложила Даф.
Устройство мелких бытовых чудес было ее любимым занятием. Она даже работу писала в семисотый, кажется, год обучения: «Как устроить настоящее чудо так, чтобы оно вообще не выглядело чудом».
Меф, уверенный, что ему откажут, согласился рискнуть. Кругленькая директриса сидела у себя в кабинете и разговаривала по телефону с дочерью.
– Анна Максимовна приходила убираться? Когда она ушла: в два или раньше?.. Ты сейчас где? В какой комнате? В тапках или босиком?.. Что делаешь? Картошку разогревала? В какой кастрюле – в красной? Смотри – я все равно по глазам все узнаю!
Тощикова в материнстве своем была заботлива до маниакальности. Даже с работы она ухитрялась дистанционно контролировать все перемещения своей тринадцатилетней дочери не только по городу, но и по квартире.
Заявление об отпуске Пончик подписала, не читая, и нетерпеливо махнула Мефу рукой, чтобы он топал и не прорастал ушами в начальственном кабинете. Ей предстояло еще выяснить, что дочь собирается делать в следующий час, и если пойдет к подруге, то к какой именно.
Меф охотно выскользнул за дверь.
Лишь к вечеру заявление вновь попалось Тощиковой на глаза. Машинально она перечитала его и крайне удивилась. До этого момента она была абсолютно уверена, что подписала накладную на одноразовую посуду. Но делать нечего. Птичка ускользнула из клетки.
Меф был уже дома и, кротом разрывая вещи в шкафу, собирался в поход.
Московское лето было, как всегда, в своем репертуаре. Жара долго не держалась. Подразнив слегка хорошей погодой, лето поворачивалось задними карманами и заявляло: «Извините, братцы, но мне еще деревья поливать!»
Вот и этот вечер выдался таким же поливальным. На улице было не холодно, но пакостно. Ветер налетал порывами и швырял о подоконник мокрые горсти дождя.
Зозо Буслаева сидела на кухне и вспоминала, сколько стаканов воды на стакан крупы порождают в смешении своем кашу. Не так давно она вернулась с работы, и теперь ее грыз голод. Сегодня в конторе переводили инструкцию к землечерпалке на узбекский язык, а Зозо заставили все это перепечатывать, что выпило ее творческие способности на много лет вперед.
Но и это еще не все. Разрядив в нее обойму, судьба бросила еще и динамитную шашку. Зозо узнала, что ее отпуск с августа
К слову сказать, вечера, когда Зозо бывала дома, выдавались нечасто: раза два в неделю. Обычно, когда у нее не было свидания, мать Мефодия носилась по Москве, опасаясь пропустить хотя бы одно мало-мальски значимое событие, о котором прочитала в Интернете. Для внутреннего комфорта Зозо требовалось быть в культурной струе – однако чем больше она была в струе, тем дальше удалялась от культуры.
Зозо никогда не приходило в голову, что выставки, театры, музеи и презентации, которые она громко называла «духовными ценностями», имели к ним такое же отношение, какое воробей, сидящий на крыше библиотечного колледжа, имеет к библиотечному делу.
Вернувшись домой, хмурая, как поздняя осень, Зозо обнаружила на столе сына записку: «Ушел в байдарочный поход. Когда буду – позвоню. Целую, я».
Зозо не была особенно переживательной матерью, но все же записка ей не понравилась. Даже бумажный поцелуй ее не смягчил. Как это так: ушел в поход? И как понимать растяжимую фразу: «когда буду – позвоню»? Где «буду» – в походе или снова в Москве?
Для выяснения этого туманного обстоятельства Зозо немедленно принялась трезвонить сыну на мобильник. Меф трубку взял, но поговорить не получилось. В трубке что-то грохотало и прыгало. Зозо поняла, что он едет в метро, и поневоле отложила объяснение с сыном на некоторое время.
Вспомнив все же, что три стакана воды идут на стакан крупы, Зозо победно устремилась к плите, но не нашла ни одной чистой кастрюли. В одной закисал прошлонедельный суп, подернутый островками белой пушистой плесени. Плесень эта напомнила Зозо морскую пену, которую она в этом году так и не увидит. В другой, самой любимой кастрюле, что-то давно и безнадежно пригорело.
Лень вступила в схватку с голодом и, сбив голод с ног, запинала его на кухонном полу. Зозо решила дождаться Эдю и вынудить его что-нибудь приготовить.
При всех своих порывах Зозо была женщина вопиюще бесхозяйственная. Разбросанные вещи или пирамида грязных тарелок вызывали у нее глубокую тоску, которую ее сын Меф называл «мерлюхлюндией». Руки у Зозо опускались, а голова горько склонялась на грудь. Лишь изредка – раза так три в год, когда тапки прилипали от грязи к полу, Зозо понимала, что наступил тот самый момент, который лучше всего характеризуется словами «сейчас или никогда», и начинала истерично убираться.
«Убиральное» настроение приходило обычно среди ночи. И тогда от всей души она вжимала щетку в ковер, пока не начинала гнуться труба и в ковре не проедалась плешь, напоминавшая макушку театрального деятеля. С таким же рвением она вытирала губкой всхлипывающий кухонный стол. Казалось, вместе с пылью и крошками Зозо пытается стереть со своей жизни весь налипший жирный мусор. Сойти с повторяющейся карусели ошибок и пойти по ясной, понятной и прямой дороге.
Эдя терпеть не мог у Зозо таких «психозных» настроений и говорил про сестру, что она «хрюкнулась».