Ожерелье королевы
Шрифт:
И она разразилась такими воплями и бранью, что тюремщик, секретарь и двое его помощников были оглушены; все эти мужчины, растерянные, обезумевшие, хотели теперь только одного – усмирить силу силой.
Они набросились на Жанну и повалили ее, но она отчаянно отбивалась. Они заставляли ее согнуть ноги в коленях, а она напрягалась; мускулы ее стали словно каменные.
Она билась в руках своих мучителей, сучила ногами в воздухе и размахивала руками, нанося стражам закона весьма ощутимые удары.
Тогда они разделили
– Читайте, читайте приговор, господин секретарь, иначе мы никогда не покончим с этой бесноватой!
Я ни за что не позволю читать приговор, осуждающий меня на позор! – прокричала Жанна, сопротивляясь с нечеловеческой силой. И, подтверждая угрозу делом, она заглушила голос секретаря такими пронзительными воплями и стонами, что не расслышала ни единого слова из того, что он читал.
Окончив чтение, он сложил бумаги и спрятал их обратно в карман.
Полагая, что все уже позади, Жанна постаралась собраться с силами, чтобы и дальше ни в чем не уступать этим людям. Она прекратила вопли и разразилась неудержимым хохотом.
– И приговор будет приведен в исполнение, – безмятежно продолжил секретарь, завершая чтение обычными словами, – на площади, предназначенной для публичных наказаний.
– Публично! – простонала несчастная.
– Заплечный мастер, передаю вам эту женщину, – заключил секретарь, обращаясь к человеку в кожаном фартуке.
– Кто это? – вскричала Жанна в последнем порыве страха и ярости.
– Палач, – с поклоном ответствовал секретарь, расправляя свои манжеты.
Не успел секретарь договорить, как оба мучителя схватили Жанну и поволокли ее в сторону той галереи, которую она приметила раньше. Сил человеческих недостает описать сопротивление, какое она при этом оказала. Эта женщина, в прежней жизни падавшая в обморок от царапины, вот уже час противостояла насилию и рукоприкладству палача и его подручного; пока ее тащили к двери, она ни на мгновение не переставала испускать вопли, от которых кровь стыла в жилах.
У выхода из узкого коридора собрались солдаты, удерживавшие толпу; коридор упирался прямо в небольшую площадь, называвшуюся Двором правосудия, где собралось две-три тысячи зрителей, привлеченных сюда любопытством за то время, пока возводили эшафот и делали необходимые приготовления.
На помосте высотой приблизительно в восемь футов возвышался столб с укрепленными на нем железными кольцами; на верху столба виднелась надпись, но надпись эту стараниями секретаря суда, которому, несомненно, были даны соответствующие распоряжения, было почти невозможно разобрать.
Помост не был ничем огорожен; на него вела лесенка без перил. Только штыки солдат служили ему подобием балюстрады. Они, словно решетка из блестящих заостренных прутьев, преграждали доступ на эшафот.
Видя, как
Повсюду слышалось: «Вот она! Вот она!» – с прибавлением не слишком-то лестных для приговоренной эпитетов; тут и там раздавались и уничижительные выкрики, метившие в судей.
Да, Жанна оказалась права: после вынесения приговора у нее появились сочувствующие. Те, кто презирал графиню два месяца назад, готовы были ее оправдать с тех пор, как она противопоставила себя королеве.
Но г-н де Крон все предусмотрел. Первые ряды этого зрительного зала были заняты клакой, преданной тем, кто оплатил спектакль. Бок о бок с широкоплечими агентами теснились самые неистовые обожательницы кардинала де Рогана. Ненависть к королеве удалось обратить на пользу королеве. Те самые люди, которые так пылко рукоплескали г-ну де Рогану из неприязни к Марии Антуанетте, теперь свистели и улюлюкали при виде г-жи де Ламотт, имевшей неосторожность отречься от кардинала на суде.
Поэтому, когда она появилась на площади, крики «Долой Ламотт! Поделом мошеннице!» слышались чаще и вырывались из более могучих глоток.
Кое-кто пытался выразить свою жалость к Жанне и возмущение приговором, но рыночные торговки приняли этих людей за врагов кардинала, агенты – за врагов королевы, и им изрядно досталось от зрителей обоего пола, жаждавших как можно сильнее принизить осужденную. У Жанны иссякли силы, но ярость ее была неиссякаема; она перестала вопить, потому что гул толпы заглушал ее вопли. Но она произнесла отчетливым, звенящим, пронзительным голосом несколько слов, которые как по волшебству перекрыли шум.
– Знаете, кто я? – сказала она. – Знаете, что во мне течет кровь ваших королей? Знаете, что в моем лице карают не преступницу, а соперницу и не только соперницу, но и сообщницу?
Здесь ее перебил весьма своевременный ропот самых смышленых агентов г-на де Крона.
Однако ее слова возбудили если не интерес, то любопытство, а любопытство народа – это жажда, которая требует утоления. Люди молчали, и это подтверждало, что они хотят слушать Жанну.
– Да, сообщницу! – повторила она. – Меня карают за то, что я знала тайны…
– Берегитесь! – сказал ей на ухо секретарь.
Она обернулась. У палача уже был в руках кнут.
Видя это, Жанна позабыла и свою речь, и свою ненависть, и желание привлечь как можно больше народу; осталось только предчувствие позора, только ужас перед болью.
– Пощадите! Пощадите! – душераздирающим голосом прокричала она.
Ее мольбу перекрыл многоголосый рев толпы. У Жанны закружилась голова; она цеплялась за колени палача; ей удалось схватить его за руку.
Но он занес другую руку и слегка стегнул графиню кнутом по плечам.