Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий
Шрифт:
И я уже почти задремал, и уже вижу их вдалеке, как замедленную съемку, как вдруг меня будит грязное сопрано Наталии. Широко открываю глаза, вижу операторов, растерянных, словно подсолнухи Мидаса, запахло бы скандалом, если бы они еще случались. Слышу Наталию, которая разъяренно повторяет, что детям, научившимся писать и считать на пальцах, не надо больше ходить в школу. Напрасно доктор вертит головой, горьки его университеты.
Браво, душа моя, шепчу я и думаю, не подлили ли ей в кофе керосина, и она из этой, кажущейся штампом, ведущей обратилась в личность, ах, как сейчас подскочил бы рейтинг, как бы зазвонили телефоны, и, если хотя бы у четверти города
Школа, кстати, ничуть не надежнее метеорологии, все сводит к одному, к пустым, напрасным надеждам. Возьмем, к примеру, тебя, сынок. Думаешь, через двадцать лет ты останешься таким же, разве что с наклеенными усами, плешью и в шикарных ортопедических ботинках? Или преобразишься в нечто возвышенное, неприкасаемое, станешь каплей дождя или облаком? Но если мы по сути своей не меняемся, то к чему усилия? А если действительно меняемся, то знаем ли мы, куда нам идти, или все это гадание, случай, слепая стихия?
Брависсимо, дарлинг, растроганно шепчу. Меня школа уничтожала, переделывала, не заботилась о моем воспитании, нещадно карала. В тюрьме у меня есть, по крайней мере, курсы, драмкружок, библиотека, трехразовое заплесневелое питание, день, чтобы остаться в живых. Там я был обманутым, поглупевшим, обольщенным. Я, по крайней мере, разбираюсь в книгах, а там книги в клетках. Родители не знают, что делать с детьми, вот и отдают их в школу. В деревне иначе, ближе. Скажем, у Добрицы Эрича четыре класса, и что с ним не так? Роберт Грейвс своих потомков вообще не отдавал в школу. Романы воспитания устарели. Знаете, как расходятся «ужастики», каким спросом пользуется подправленная история? Вот это книги для детей.
И пока я с трудом сдерживался, чтобы все это не выкрикнуть из своего уголка, не вмешаться в их дискуссию в качестве интеллектуального вредителя, Наталия внезапно вскочила и жестом подозвала меня. И, прежде чем я собрался и поднялся, прокашливаясь, с моих колен вскочила свернувшаяся было клубочком Алиса, и понеслась к матери.
Скажи, чему тебя научили в школе, расскажи дяденьке, Наталия крепко обнимала ребенка. Дитя принялось визжать.
Вы слышали, заключила победоносно Наталия. По ее лицу потекли буквы.
В детстве, припомнилось мне в темноте, я не представлял собой ничего особенного, даже в мальчишеских играх — неуклюжий в футболе, медлительный в борьбе, в нокауте от собственной тени, с маленькой писькой, спрятавшейся в складках, словом, недотепа, с миллионом несчастий бедолаги из мультфильма. Разве что только хорошо кушал. Другие дети размазывали еду по тарелке, вопили, выплевывали рыбий жир, я же, напротив, ел, наслаждаясь похвалами старших. Так вот как оно вышло. Я не расширял круг своих навыков. Кроме еды. Не воротил нос от стручковой фасоли, с удовольствием, заправски, лопал кольраби. В этом мне не было равных. Да только это больше никого не воодушевляло. Смешно хвалить взрослого человека, который корочкой хлеба подчищает тарелку. Не так ли?
В те годы кольцо как-то стало сжиматься. Сначала русский президент упразднил государственную метеорологическую службу по причине постоянных ошибок в прогнозах. Толпа уличных метеорологов начала драться из-за крох, матеря последними словами непредсказуемые облака. Я тихо опасался новых известий. Ходили слухи, что одна группа из этого салона отверженных пострадала во время нелегального перехода рваной красной границы, что другие демонстративно вступили в ряды угасающей большевистской партии или подались в монахи,
Русских ждешь? Холодной войны? слышал я, как кричат на бегу репортеры нашей маленькой черной хроники. Камеры жужжали, микрофоны наливались кровью. Мои информационные программы больше не будут рекламой прогулочной яхты «Чайка», визжала Наталия на редакционных летучках. Дайте мне мощь, дайте мне серийного убийцу, музыку, причиняющую боль!
Где же, ах, где же прошлогодний снег, удавалось мне задаться вопросом, согнувшись над переносным унитазом, пока умирала неоновая лампочка, а я свой член видел только время от времени; где же то спокойное, железное время, куда исчезли гармоничные выпуски новостей, которые лично завершал метеорологический мастодонт Катич, комиссар договорной экономики дождливых и солнечных дней, спрашивал я себя, а новый день застревал у меня в горле, как каменный кадык, как ароматическая таблетка, болтающаяся в засорившемся писсуаре. Куда мне деваться, задавался я вопросом, придумывая прогноз погоды на завтра.
Хочу события, требовала Наталия, хочу, чтобы зрители думали, что мы показываем дублированный американский триллер, хочу видеть, как мои люди настоящим голосом ведут репортаж с места происшествия, из самой гущи, а по их лицам мечется свет мигалок скорой помощи или полиции.
Можно все, кроме поэзии, орала она с лестницы на машину, которая подпрыгивала на ходу из-за грязного контрабандного бензина. Я бы принял таблетку бензедина. (Но ты еще маловат для успокоительного, от него хвост вырастает, и язык раздваивается. Понимай это как хочешь, дурачок. В конце концов, ты держишь палец на курке ТВ-пульта.)
Какой дадим прогноз на завтра?
Брось погоду, горячо обрывала меня начальница. Сегодня ты с группой «Улиц в огне» едешь в городскую тюрьму, приказывала она, собственноручно приводя в порядок свою любимую «эфирную» брючную пару. Какой-то иностранный модный журнал воодушевил ее рассказом об информационном унисексе, и с тех пор она всё стремилась привести в соответствие с этой униформой, являя новый взгляд на мир склонностью к физически развитым женщинам и мужчинам с блестящей косметикой на лицах. Меня она пока не трогала, но однажды утром я поймал себя на том, что подкручиваю ресницы, и ни с того ни с сего испытал отвратительную потребность грубо побрить грудь.
В тюрьму? спросил я.
Едем снимать заключенного, который десять лет ждет исполнения смертного приговора, нетерпеливо влез без очереди глухой альт, припудривая пушок над верхней губой.
Отлично, подумал я, записки из мертвого дома всегда были фантастикой особого рода.
Что мне там делать, теребил я Наталку, которая монтировала горячий материал из Народной скупщины.