Ожидание. Повести
Шрифт:
Лиля подходит сбоку и хлопает какой-то бумажкой по столу.
— Что это? — переводит на нее глаза Квахадзе.
— Накладная. За пивом посылать пора.
Квахадзе долго подписывает ее беспрерывнымдлиннейшим росчерком. Лиля ест Машу глазами, скрестив руки и подперев ими грудь, высокую, как взбитые на кровати подушки.
— Соглашайся. Официанткой выгодней, — говорит Лиля. — Соглашайся, невеста.
— Посуду, — просит Маша доверчиво.
Аптекарь Борис Григорьевич из-за ее спины как бы кивает согнутым пальцем, делая Квахадзе знаки, чтобы тот не
— Нехорошо! — стонет Квахадзе, как от зубной боли. — Ну хорошо…
Не везет ему с мечтами! Лиля рвет из его рук накладную. Ну зачем она так злится! У Маши дети… Какая она невеста? Трое детей!.. Лешка, Алешка да Сережка — вот и вся Машина любовь…
За стеклами столовой, как хмельная, гуляет, качается полечка.
— Вспомнил, как это називается! — сердито грозит кулаком Квахадзе. — Кто в лес, кто по дрова!
Теперь, приходя в столовую, я видел за приоткрытой дверью посудомойки узкую спину Маши, склонившейся над раковиной. Из-под ее снующих рук вылетали на цинковый стол тарелки, и горы их росли на глазах, как в мультипликационном фильме.
Маша держала дверь приоткрытой, чтобы подглядывать в щель и не прозевать Лешку и Алешку. Они приходили к ней обедать. Сначала они ныряли за перегрродку у входа, и оттуда шипел маленький душик умывальника. А мать ставила пока на стол две тарелки, клала ложки и вилки, приносила дымящийся борщ в блестящей миске и улыбалась им, все время улыбалась, как учил Квахадзе.
Когда дети усаживались за стол, под картиной Айвазовского, в зале становилось симпатично, как в комнате. Только Лиля кривила крупные губы и, как палки под ноги, швыряла перед бегающей Машей фразы:
— Вот цаца! Глазыньки-то! Глазыньки!
Ну зачем, Лиля? Маша никогда ей не отвечала. По-моему, она не обижалась. А Лилю это злило еще больше.
Подавая, Маша успевала пригладить Лешке вихор, Алешке подтянуть бант.
В этот день толстая повариха (честное слово, у нас повариха толстая, как преимущественно и всюду) сказала Маше:
— Дети у тебя хороши! А сама ты!
— Что я? — непонимающе спросила Маша.
— Да ты посмотри на себя. Посмотри!
Через весь зал Маша, как привороженная, двинулась к зеркалу. Школьные ее туфли давно были заменены на тапочки. И она бесшумно приближалась к своему отображению, почти вплотную подошла к нему и стала рассматривать, чего-то не узнавая. Из-под края тугой белой косынки вылезли пряди волос. Маша поправила их, заткнув под косынку. Усталые тени темнели под глазами. Этого не поправишь. Клеенчатый фартук, порыжевший от жирных брызг, может быть, напомнил ей про другие наряды, и она завела тонкие руки за спину и затянула узел потуже. В это время Алешка, следившая за ней, перевернула тарелку с борщом, и как раз из своего кабинетика рядом с кухней вышел Квахадзе.
— Некультурно получается, — сказал он.
— Она маленькая, — заступился Лешка.
— Я не маленькая, я нечаянно, — возмутилась Алешка.
Со стола на пол опустилась струйка борща.
— Зачем они сюда ходят? — спросил Квахадзе.
— Я им свой обед отдаю, —
— Э! — сказал Квахадзе. — Корми там!
Он водил рукой, как регулировщик, в сторону кухонного коридора, где стоял я.
— Илларион Константинович!
— Доктор! Дети — хорошо, но рэ-эсторан, понимаешь, скоро будет! Рэ-эсторан!
На этот раз любимое слово он сказал с издевкой над собой, и все лицо его изобразило страдание. Он был доведен неудачами до отчаяния.
— Уходите! — крикнул он детям. — Цаца!
Маша дернула завязку и кинула фартук на стул, за ним — косынку, за ней — халат. Глаза ее заплыли чернотой.
— Маша! — сказал я.
У дверей, держа Лешку и Алешку за руки, она оглянулась:
— Не кричите на них!
— Что с ней? — спросил Квахадзе.
А Лиля крупным шагом вдруг пошла за Машей к качающимся дверям.
И опять, как на немом экране, я увидел в большом окне Машу с детьми и Лилю, которая загородила им дорогу. Лиля подхватила Алешку и понесла сюда, в столовую. Маша растерянно опустила глаза на Лешку и следом повела его за руку.
— Компот! — крикнула Лиля от дверей.
— Компот! — сказал Квахадзе, хлопнув в ладоши.
Лиля двигалась на него, как танк.
— Пожалуйста, — сказал Квахадзе, когда повариха подала ему компот.
— Ешьте, — сказала Лиля ребятам.
— Ешьте, — повторил Квахадзе.
— Ешьте, — кинул от дверей веселый басок Демидова.
Никто и не заметил, как он вошел. Маша искоса глянула на него и наклонилась к детям, разрешая.
— Ешьте.
Из глаза ее капнула на скатерть слеза. Теперь я понял, почему она плакала, когда я наведывался к Сережке. И сладко, и трудно, когда тебя не оставляют наедине с бедой. Ведь она все одна, одна…
А Лиля сняла с себя халат, спокойно сунула его за стойку буфета, спокойно поправила кружевной воротничок перед зеркалом, надела пальто, сняв его с вешалки у дверей, и взяла Демидова под руку:
— Пойдем.
Я смотрел на них в окно.
Они долго шли сначала улицей, потом берегом, спустившись с обрыва к самой воде. Может быть, она его упрекала, а может, нет. Может быть, она говорила, что соскучилась, а он подтверждал, что тоже… Может быть, она спрашивала, отловился ли он, а он отвечал, что да… А может, он сказал ей, что они завтра сыграют с ней свадьбу, потому что подошел свадебный сезон.
А я решил пригласить Машу в кино. Когда я вышел из клуба с двумя билетами, столовая уже была закрыта. Значит, Маша прибрала в зале, потушила свет и отправилась за Сережкой. Обычно она мыла пол, сложив перевернутые стулья на сдвинутые столы, а потом все расставляла по местам. Сквозь стекло было видно, как она полоскала тряпку, роняя ее в ведро и выкручивая своими тонкими руками так, что они выгибались, и ямки на ее локтях обозначались еще отчетливей. Когда она наклонялась, юбочка не обтягивала, а облипала ее, и рыбаки и виноделы, проходя мимо, отпускали: