Ожидание. Повести

Холендро Дмитрий Михайлович

Толстые пальцы Сахи заталкивают в носик патефона иглу и опускают ее на пластинку. Игла шипит. А все прислушиваются и хохочут, когда в уши залпами бьют ритмы фокстрота.

— Не с того бока завели! — орет Саха.

— Ставь другую!

— Полечка…

— Симфония…

Гуртом, все сразу,

они перебирают пластинки.

— О, — находит Саха. — Это ты любишь!

И откуда это берется? Вздрагивает в воздухе гитарная струна… Перебор за перебором, не убыстряясь, но становясь все гуще, нарастает звук… И рассыпается, чтобы родиться снова.

Сидит Харлаша, чуть вздернув голову, и слушает, теребя ус, как поет гитара.

— Хорошая музыка, — говорит он, улыбаясь.

— Ну вот, — вздыхает довольный Саха. — Пусть играет…

А старик поднимает со стола играющий патефон и ставит его на предусмотрительно протянутые руки Сахи, испугавшегося, что Харлаша грохнет подарок.

— Возьми.

— Харлампий! — зловеще повышает голос Карпов.

Патефон еще играет на руках Сахи, а Харлаша медленно, ступня к ступне, обходит теснящихся вокруг людей и говорит:

— У меня ж сын есть!.. Мой сын! Он здесь вырос… Ты думаешь, он хуже тебя, Саха? Или хуже тебя? — приближается он к Лешке. — Или тебя? Или тебя?..

Тень прячет его глаза в путанице бесцветных бровей и ресниц и снова открывает их, столько повидавшие на своем веку и никогда не терявшие надежды. Ну, как им объяснить, односельчанам, что он верит сыну? Самое лучшее, что они могли, они уже сделали. Они вселили в него эту веру. Не хуже он их, не хуже! Не умеет он объяснить. А глядит на людей и — верит.

26

— Вот так… — неопределенно роняет Карпов на улице.

— Совсем

загордился старик, — бормочет Саха. — Дом ему не нужен, патефон не нужен…

— Сын ему нужен! — перебивает Карпов. — Что ему дом да патефон?

— А чего? — с легкой готовностью вставляет бывший почтальон, а ныне старший механик сейнера Лешка. — Давно пора всем колхозом сына вызвать! И устроить над ним суд.

Карпов останавливается:

— Большая радость для старика!

Карпов смотрит на Лешку, как на недоумка.

— Все равно писать надо, — настаивает Лешка.

— Не надо, — гудит матрос, которого по голосу ни с кем не спутаешь. — Я поеду, я ему морду набью.

Они уходят, а над морем уже приготовился заняться новый день.

Еще миг, и взойдет солнце. Ободок его высунется из-за дальней волны, а там и весь красный диск покатится прямо в небо, оставляя под собой тонущее отражение… Так всегда: одно солнце всплывает, другое — тонет.

27

В этот час из одинокого дома на скале выходит старик в полосатых брюках, подхваченных клочком сети и заправленных в высокие сапоги, в брезентовой куртке, как будто и он собрался в море. Но он уже давно не плавает.

Чтобы он ни делал, он ждет. Сына. Стоит иной раз у калитки и смотрит на дорогу.

Может быть, и правда загордился Харлаша, что отказывался от чужой заботы.

Может быть, считал, что ничем не заслужил ее.

А может, больше всего на свете боялся, чтобы у него не отняли ожидания.