Ожидание. Повести
Шрифт:
— Она тени боится… Опоздал!
И снова они заплывают против солнца, к другому камню. А солнце, словно тоже высматривая рыбу, приспускается все ближе к морю… Кончается день.
Теперь старик гребет, задерживая весла в воздухе, точно передыхая, и тогда с них бесшумным сверканьем падают назад, в воду, крошечные дожди.
— Я думал, не поплывешь, обманешь, — вдруг признается Семка, не зная, как еще выразить свое счастье.
— Почему?
— Маленьких всегда обманывают.
— А старых?
— Смотри, смотри! — кричит Семка, не успев
Издалека, покуда еще крошечные, как нырки, которые взлетают над водой долго-долго, тарахтя крыльями, будто разбегаясь по ней, как самолетики, от голубинского берега, рождающегося из слепых солнечных пятен, к ним спешат моторные баркасы. Сначала нарастающий шум их пчелиным жужжаньем проник в уши, а потом прибавились то ли гармоника, то ли песня с гитарой, то ли все вместе.
Старик не стал грести навстречу, а повернул туда, где опрокинутой радугой по горизонту ложился закат. Он греб не яростно, может быть, больше от стеснительности, чем по охоте. И скоро баркасы окружили его, легко и весело взяли в плен, под смех разодетых рыбаков, и Карпов, в вышитой рубахе под темным старомодным пиджаком со множеством пуговиц и высокими, до плечей, острыми лацканами, болтающимися на ветру от быстрого хода, заорал благим матом:
— А ну, старый, к берегу!
Может быть, он ждал скандала? Он размахивает кулаками и заламывает на затылок соломенную шляпу. И его молчаливые сыновья прыгают через широкую еще полосу воды в лодку Харлаши, пугая мальчика качкой и стуком крепких сапог. Но старик улыбается в ответ покорной улыбкой и сам бросает в руки Карпова шершавый мокрый конец.
Берег, к которому они пристают, поет и пляшет. Хоровод свадьбы поет и бьет в голые камни каблуками сапог и туфель, и крутятся между танцующими проворные бабки с графинами в обнимку, наливая из них, не скупясь, от души, вперехлест. Граненые стаканы ходят по рукам.
Голый берег веселится, поражает оханьем и визгом удалых, серьезных, смешных, неумелых плясунов.
Глядит Харлаша, которого вывели на обрыв чуть ли не под руки, хмыкает в усы, и как шторм укладывается не сразу, так и пляска обрывается и замирает постепенно, взрываясь, вспыхивая, вздыхая. Кто-то еще топнул сапогом, но музыка сникла, словно опустели гармони, и старику невдомек, зачем это, почему это, а они смотрят, ждут, и он, блуждая глазами, находит в полукруге гостей виновников торжества — Надю и матроса.
Матрос стоит, как по команде смирно, ни дать ни взять памятник всем женихам на свете, с красной розой в пиджаке и в кепке для солидности. А Надя возле него, вся в белом, с венчиком через лоб из белых же матерчатых цветов, застыла ни жива ни мертва с горьким лицом, безвольно свесив соединенные руки на животе. А на пальце-то одной руки золотое колечко.
И чего она горюет, дура!
Волоча по кустикам полыни, по стоптанным травинкам свою тюлевую фату, Надя приближается к старику, и тут он вдруг вспоминает, что у нее нет никого, кроме старой тетки, которая ее выхаживала, а сейчас
Вот бы где Карпову речь сказать, да что ей Карпов!
Все глядят на Надю и Харлашу, не зная, чего ждать от старика, даром что отшельник.
А он прижимает к себе Надю, упавшую на его плечо головой, гладит волосы, нечаянно сбивая набок крахмальный венчик, и другой рукой берет стакан с вином из руки подошедшего вплотную матроса и говорит им обоим:
— Ну, на счастье!
Он пьет до дна, и матрос пьет до дна из подсунутого теткой стакана, и тетка радостно прихлопывает ладонями, и толпа словно развораживается, вспоминает про свое веселье, про музыку.
А музыка и не ждет, чтобы ее затормошили. Она сама исподволь начинает плясовую, и отделяется от старика Надя и, закинув косу с груди на спину, словно освобождая перед собой пространство, спиной, спиной, тесня воздух, не оглядываясь, чуть расправив руки, отплывает, отплывает, останавливается и вместе с музыкантами роняет на землю первый удар каблука.
Есть какое-то чародейство в ее движениях, в покачиваниях рук, в переборе каблуков по траве, то вывязывающих мелодию с оркестром, то пробующих, а сладят ли с ней музыканты.
Но и это еще не танец, а только приладочка. Это вызов, а вот и спор. Ухнуло и пошло, завертелось. Ах, Надька! Не придержала сына да еще увела и матроса. Пляши, Надька! Твое счастье! Люди рады, и я рад. Я как люди.
Пляшет свадьба, молодые, старые, все перемешались, выше всех вскидывает коленки, топчась на месте, Лука и кричит:
— В Норвегии так не умеют!
— Сил нет! — вопит Лешка-почтальон, стоя с гитарой среди мелькающих вокруг девчат.
— Играй!
— Сил нет на месте стоять!
Он пляшет и бренчит по струнам, уж не слышно, в лад — не в лад. И гармонист кружится как заведенный, и музыка не стихает, и сам Карпов, выделывая коленца, радостно удивляется:
— Ай, свадьба!
Ночь наступает быстро.
По одну сторону скалы пригоршня голубинских огней, а по другую мерцает одинокое окошко Харлаши.
К ночи ветер заметней, и хоть его не чувствуешь дома, а слышно, что длинней шум волны… Все длинней и напористей…
Щенок прислушивается, и Харлаша объясняет ему:
— Ветер.
Он поставил себе ужин — лук да отварную картошку и крошит хлебец в блюдце с молоком, а щенок тычется в руки мокрым носом. За неделю подрос вдвое, большая будет дворняга, и уже привязался. Харлаша еще только открывает дверь с улицы, а он уже бьет по полу хвостом, как в бубен, аккомпанируя своему восторженному поскуливанию. Вот и сейчас хвост ходит, как сорвавшийся маятник, с боку на бок.
— Эй, да погоди ты! — легко отталкивает его Харлаша.
Скрипит дверь, и щенок тявкает.