Ожившая надежда
Шрифт:
– Уходи, прошу…
И поспешила в кухню. Она что-то там явно искала, было слышно, потом притихла. И что-то ж толкнуло Василия, он подошел к кухонной двери и увидел Анну у окна на табурете. Она держала на ладони полную горсть таблеток и тянулась к стакану с водой, что стоял на столе. Василий бросился к ней, таблетки посыпались на пол, стакан с водой тоже упал, Анна в каком-то ужасе вскочила. Может быть, только в этот миг осознала, что могло случиться непоправимое. Она метнулась к Василию, буквально упала в его объятия, от неожиданности он не устоял на месте, пошатнулся и не удержался на ногах. Они повалились на пол, Василий уберег ее от удара, упав на спину. Она была как в бреду, как в горячке и жалобно повторяла, будто скулила от боли: «Бросил, бросил, бросил…» А он почувствовал
Но счастье отвернулось от Васи Зыкова. Девушка пришла в себя и с кошачьей яростью стала царапать его лицо. Но не боль поразила Васю, а та гримаса отвращения на прекрасном лице Анны, с каким она сказала:
– Мразь!
Такого презрения к себе ни до, ни после Зыков не испытывал. Он кинулся к дверям, летел вниз по лестнице, хватаясь за голову, выбежал на улицу с таким ужасом, словно внезапно почувствовал себя прокаженным.
Анна стояла над столом, опершись обеими руками о край. Усиленно соображала, что ей нужно сделать. Под каблуком хрустнула таблетка. Прошептала: «Ага!» Достала из шкафа бутылку водки. Она тут стояла давно. Какой-то праздник намечался, а собрались не у нее. Бутылка и осталась. Анна со стуком поставила на стол граненый стакан, раскупорила бутылку и налила водки.
Не садилась, стояла, подняла локоть на уровень плеча, видела в каком-то кино, так гусары делали, и выпила чуть ли не весь стакан. Прежде никогда не пробовала, обходилась винцом молдавским. Выпила как водичку, не поморщилась, не почувствовав вкуса. Стояла и ждала, что будет дальше. Хмель хлынул слезами. Анна не рыдала, не хлюпала носом, а только заливалась слезами и пела на тугом нерве: «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу…»
Почему это песня вырвалась из ее души? Тогда писались хорошие книги о войне, снимались толковые фильмы и рождались проникновенные песни. Война была недавней историей, шестидесятники были детьми того поколения, которое совершило самый великий подвиг в истории людского рода. Так думали ребята и девчонки тех лет. Так думала Анна.
В такт песне взмахивала кулачком и пела.
Время все-таки обладает лечебным свойством. Раны заживают, но не бесследно, конечно, иногда саднят. Но бывает и так, что начинает казаться, будто пережитая беда случилась не с тобой или с тобой, но в другой жизни. Для Анны было «до» и «после». Эти две части жизни разделял короткий разговор на аллее старинного парка. Анна стояла в начале огромного и, казалось, обязательного счастья, но буквально в несколько минут все рухнуло, а затем – как признавалась себе – небо затянула мгла, да так ни разу и не выглянуло солнце.
Спустя полгода Анна стала появляться в доме Касьяныча. Просто вечерами некуда было девать себя, а там все-таки люди, там шумно, весело, там молодые лица, озорные голоса, искренние глаза, а в них – надежда. И стало привычкой посидеть, послушать горячие споры, да и возвращаться в свое одиночество. Может быть, и надеялась увидеть Арсения, но в этом желании сама себе не признавалась.
– Садись-ка, – попросил Касьяныч однажды.
Анна пришла к его дому, а он сидел одиноко на крыльце, на колченогой скамье и курил. Анна пристроилась рядом.
– Не держи на него зла, – сказал Касьяныч после минутного молчания. – Не мог он иначе поступить.
– Мне-то что за дело – мог или не мог? – прикинулась равнодушной Анна, а у самой губки дрожат.
– Девку эту, Римму, я не жалую. Не такая Арсению нужна была. Да что поделаешь?
Смуглое костлявое лицо Касьяныча потеплело, когда он поглядел на Анну, которая не находила оправдания Арсению, а тем более – сочувствия.
– Знаешь, как он тебя звал? Анютой. Иной раз придет, улыбается. Спрашиваю: «Чего такой веселый-то?» А он: «С Анютой говорил». – «И чего наговорили?» – «В судьбу верит. Дитя». – «А ты не веришь?» – «Я, – говорит, – диалектик». – «Ладно, – диалектик, давай чай пить. Самовар как раз созрел». Вот такие у нас были беседы о тебе, лапонька.
– А есть она, судьба? –
– Может, и есть, – невесело признался он.
– Отчего ж она такая злая? – обиженно проговорила Анна и ладошкой размазала предательски выступившие слезы.
– Случай расскажу, – не сразу, а после молчания, заявил Касьяныч. – Ты уж послушай, девонька.
И тоже не сразу, не с места да в карьер, а тихой поступью, как коня за узду, повел он негромким голосом свой рассказ о строительстве железной дороги на Воркуту. Тянул ее через болота подневольный народ – зэки, оттого по всей трассе стояли лагеря, окруженные колючей проволокой. В сорок шестом году в зону прибыл новый этап. Сплошь фронтовики. Многих солдат и офицеров загнали в лагеря после победы по той же пресловутой пятьдесят восьмой статье. Кто в плену побывал, кто не тот анекдот рассказал, а кто рожей не вышел. Причин особо не придумывали, «враг народа» – и вся статья. Народец власти опасный, боевой, Европу повидал, самое им место в зонах, где рабочие руки нужны. Тысячи молодых, здоровых, истосковавшихся по дому мужиков. Эти ребята уже побывали в аду, не раз в атаку ходили, и ничем невозможно было их запугать. А поняли быстро, что попали в ад, еще бы выяснить – за что. Вот тайком за полгода и подготовили массовый побег. Лагерный старожил, бывший колхозный бригадир и по совместительству «английский шпион», сидевший с тридцать седьмого года Тетерин Николай Касьянович, конечно, с ними.
Ночью набросились на охрану, обезоружили, вырвались из зоны и пошли на Воркуту. Выбрали весну, когда снега растаяли, а болота еще не успели, и можно было вольно идти «по тундре, по широкой по дороге». Шли организованно, под командой гвардии капитана. По пути освобождали другие зоны, как «орехи щелкали». Вохра в панике разбегалась. Уже сколотился полк, а там и – батальон. Цель была простая и предельно ясная. Решили дойти до Воркуты. Понадобится, так штурмом взять. В городе – мощная радиостанция. Обратятся ко всему миру, а также – в Верховный Совет. Потребуют, чтобы члены Политбюро приехали. Надо разобраться, почему герои войны оказались в лагерях. Как такое вообще могло случиться? За справедливостью шли. Поротно, в едином порыве, с верой… Разведка донесла – на окраине города стоят танки. «Да что мы танков не видали?» Идут. Не верят, что будут в них стрелять. Впереди парламентеры с белыми флагами. Все чин по чину. И тут штурмовики налетели. Откуда их столько! Кружились над головами, взмывали, пикировали, летали на бреющем и стреляли, стреляли. Прямо какой-то праздник для себя устроили, кровавый пир. Свои же ребята те летчики. Видно было по почерку – фронтовики. Что ж вы, хлопцы, творите? Народу перебили – жуть. Стоны, хрипы, проклятия. А ведь шли только за правдой, с белыми флагами.
– Лежу, прижимаюсь к земле, как к родной матери, и чувствую, какая она ледяная, – говорил Касьяныч. – Вечная ж мерзлота!
Улетели «сталинские соколы», натрудившись, а после них вохра набежала, как стая шакалов. Раненых пристреливали. Ходили по трупам героями. Касьяныча избили так, что кровь хлынула горлом. Отвезли в особый лагерь. На ватнике – номера, на шапке – тоже. За людей не считали. Понимал, года не протянет. Опять бежал. Один. Поймали и загнали в шахту без права выхода. Там и жил. Умер Сталин. Расстреляли Берию. Выяснилось, что Тетерин ни в чем не виновен, не давал он Британской империи секретных сведений о коровьем стаде родного колхоза. Реабилитировали полностью, но извиниться перед ним никто не посчитал нужным. Вот и пишет во все инстанции, чтобы кто-то извинился.
– До сих пор не могу понять, – признался Касьянович, – свои же своих! И вохра, и зэки, и летчики – все же наши люди, думаю вот. Не свалились с неба. В одинаковые школы ходили. Может, кто-то в одном дворе вырос. Вся-то разница, что один в болоте оказался, а другой над ним в самолете. И вот ведь что меня занимает больше всего – поменяй нас местами, изменилось бы что? И прихожу я к тому, что одни так же лежали бы, а другие стреляли бы по ним!
– И вы?
– Что я?
– Стреляли бы? – спрашивала Анна, глаза распахнутые, беззащитные, а в них вопрос как крик.