Ожившие кошмары (сборник)
Шрифт:
— Почему успеем? — спросил Саша.
— Потому что он у железки сейчас встанет и обедать пойдёт, — мужик сделал рваной кроссовкой непонятное движение и неприятно посмотрел на Эмму, — и поедет только в три.
В музее было тихо и пахло пылью и бумагой. Саша пошёл по комнатам, не читая надписей и просто разглядывая фотографии, которые в большинстве и составляли экспозицию музея. Первопоселенцы смотрели с пересвеченных коричневатых снимков белёсыми глазами. Странные причёски, бороды, сарафаны были словно саваны, да и лица, как говорила Сашина тётка, «краше в гроб кладут», — тоже не внушали оптимизма. «И этот, лицо со шрамом, — думал Саша, — тоже мне предводитель команчей. Заправляет здесь всем, что
Впрочем, всё это прекрасно ложилось в игру: и приснившийся старик в электричке, и эти жутковатые типы на крыльце, от которых волоски вставали дыбом на шее и продергивало холодом по спине. «Рубеж?» — думал Саша опасливо. От всего этого была страшноватая пустота в груди, острие жизни ходило где-то рядом, едва не царапая кожу, и это чувство было потрясающим. Страх, смешанный с ожиданием непонятно чего и перевязанный ленточкой почти животного удовольствия. В отдельные такие моменты Саша чувствовал тесноту в джинсах, и то, что это не было связано с Таней, его немного беспокоило.
— Джеки-бой, смотри, что здесь! — голос Эммы прозвучал будто издалека, и Джек пошёл искать её в одинаковых коридорах музея и нашёл не сразу. Она стояла в углу одной из комнат с фотографиями по стенам и, наклонив голову, разглядывала что-то на одной из них.
— Н-ну что тут ещё? Граф Дракула Мценского уезда?
Эмма досадливо поморщилась, не оборачиваясь и не отрывая взгляда от фотки. На ней поле простиралось куда-то в недодержанную бежевую даль отпечатка, и прямо в колосьях стояли пугала. Были они жутковатые и совсем не похожие на то, что она видела в детских книжках или в деревне у бабки. Не горшки и рубахи, надетые на скрещенные колья, а вполне себе похожие на людей. Головы только странные. Тыквы — не наша культура. В голове промелькнуло всё, что она помнила про хэллоуины и самайны, но это явно было что-то другое. Пересвеченный коричневый снимок был тем не менее очень детальным, она разглядела даже дырки-глаза, грубо вырезанные на непривычной вытянутой тыквине. «Найти бы его, — скользнула мысль с оттенком сожаления. Скорее всего, фотографии лет сто и нет уж давно никакого поля. Вот где побродить да пофоткаться».
— Чего тебе? — сказала, наконец, Эмма, когда почувствовала, что Джек стоит за спиной, не уходит и словно мешает ей одним своим присутствием.
— Звала же… — сказал Саша.
— Ещё чего! И не думала. — Она резко обернулась, чтобы сказать что-то дерзкое или как-то пошутить, и увидела, что Джек уже не слышит её.
— Кооперативъ «Свободный труд» тысяча девятьсот двадцать третий год, — прочитал он, озадаченно глядя выше её головы. — Смотри, как на этого со шрамом похож! Ну, который на улице… Только шрам с другой стороны.
Бородатые крестьяне на снимке омертвело пялились в никуда. Было их здесь (Эмма пересчитала) двенадцать человек. Кто-то сидел, кто-то стоял, и у всех лица были суровые, словно с похмелья.
— Негатив же, всё правильно, — беззаботно сказала Эмма, — а мужик, скорее всего, тот самый, пьёт кровь деревенских девственниц и живёт третью сотню лет. Когда то его пытались убить испуганные крестьяне, но только распахали лицо. Теперь он хозяин здешних мест, и я, хоть и не девственница, но чувствую, что нам бы с тобой как-то надо свалить отсюда незаметно. Пока он не натравил на нас своих приспешников!
Сказано это было со всей серьёзностью, но на последних словах Эмма слажала и чуть не засмеялась. И Саша, всё ещё оторопело вглядывающийся в бородатое лицо и стягивающий щёку шрам, почувствовал, что очередное прохладное лезвие снова прошло недалеко от горла, но не задело. «А вот попадёшь ты на эту свою границу, и что делать будешь?» — спросил себя он. Адреналин выплеснулся в кровь, но Джек увидел, что Эмма уже давится смехом, и с облегчением засмеялся сам, и она обняла его, прижалась мягкой
На улице уже никого не было, на облупленном крыльце музея осталась стоять одинокая белая коробка из-под кефира. Саша задержался на секунду, спихнул её ногой в урну, которая стояла точно внизу, и, облегченно вздохнув, побежал догонять Эмму, которая уже вышагивала по тротуару в сторону станции. «Тонкие щиколотки, — внезапно понял он, разглядывая её сзади, — какие тонкие у неё щиколотки!». Она шла легко и была в этот момент ровно такой, какую он и хотел бы видеть возле себя. Странные мысли, если учесть, что до этого дня Саша вообще не рассматривал Эмму как кого-то большего, чем просто девочка рядом. Что такое любовь, он представлял плохо. Иногда думал, что любовь — это когда умираешь за кого-то. Умирать ему не очень хотелось, и тогда любовь представлялась мрачным самопожертвованием. Он отодвигал от себя такие мысли. Убегал от них, как и от Эммы, когда она пыталась задержать его всеми возможными способами. Он задерживался, позволял ей то, что она хотела, иногда это было очень-очень приятно, и тогда Джек включался и мелькала мысль, что это тоже, наверное, любовь.
Эмма обернулась, увидела, что он смотрит, и играючи повиляла задницей. Саша рванулся вперед, она взвизгнула и помчалась со всех ног, и так они и прибежали к парковке перед станцией, где наискосок, вальяжно стоял Пазик с ободранным боком. Водителя не было, двери оказались открыты, в салоне пахло дизелем и пылью и было жарко.
Эмме пока всё нравилось. Игра в этот раз вышла сумбурная, но пока что веселая. Она забралась в автобус, достала из рюкзака бутерброды, помахала рукой Джеку, чтобы он присоединялся, и принялась жевать и смотреть в окно. Местечко здесь было таинственное и явно непростое, будило какие-то желания, которые заставляли глубоко дышать и чувствовать край бездны. «Какой бездны? — сказала Эмма сама себе ещё в музее. — Разве ты не эту бездну всю жизнь искала, чтобы сесть на край и ноги свесить? Чтобы дыхание сбивалось при взгляде вниз? Чтобы было ожидание, что сейчас оттуда высунется что-то и утащит?» Сейчас, глядя на пустую улицу через пыльное стекло, она думала про бездну иначе, приземлённее. Страх остался, но еле чувствовался в кончиках пальцев. Ещё и взгляд Джека через дверь (он остался стоять на улице и теперь смотрел на неё и думал о чем-то своём) заставил выпрямить спину. Она проглотила всё, что жевала, и облизала губы. Джек засмеялся и отвернулся.
По внезапно возникшему плану поселок этот был не конечной остановкой, а только промежуточной. Дальше надо ехать на автобусе в неизвестный населенный пункт, пятый по счету, там переночевать и на следующий день попробовать неспешно добраться назад. То, что это может быть глухая деревня — Эмму не волновало. «Дальше, ещё дальше, — билось в голове молоточками, когда она думала об игре, — ещё непонятнее и случайнее! Если чернила и правда несмываемые, то путь будет четким!». О доме Эмма не думала, о родителях, оставшихся где-то в Сибири, тоже. «Дом там, где хорошо, — однажды сказала она Джеку, — сейчас мне хорошо здесь». Он покивал, и они больше не говорили о её семье. Она снова покосилась на Джека и взяла ещё один бутерброд. Хотелось есть и секса.
Открылась водительская дверь, и в кабину запрыгнул мужичок, небритый и в клетчатой рубашке с закатанными рукавами. Застиранные джинсы с рваными коленками Эмма разглядела в большом салонном зеркале. Заглянул в салон.
— Ты одна, красавица, со мной поедешь?
Она заулыбалась и, поспешно проглатывая колбасу, сказала:
— Кавалер у меня есть. Вон снаружи ждёт.
Дядька покосился через дверь на Сашу.
— Сухой и не наваристый, — поскреб он подбородок, — зови давай кавалера да поедем.