Ожог

Аксенов Василий Павлович

– Он хотел жену украсть, – сказал кто-то.

– Молчи, сука! – крикнул Багратионский этому «кому-то» и снова обратился ко всем: – Пантелей – лирик, мечтатель. Всей Москве известно, что он влюблен в Алису. Стыдно, господа!

Наступила пауза, в течение которой Пантелей смог поднять голову и найти глазами виновницу торжества. Она стояла, обхватив руками фонарный столб и свесив волосы. Лица не было видно.

– Да, стыдно, – сказал кто-то в тишине.

Фокусов обошел столб, пересек газон и тихо стал удаляться. Чуть постукивали по асфальту его каблуки. Все молча

смотрели ему вслед.

– Алиса! – отчаянно крикнул Пантелей.

Она подняла голову, но смотрела не на своего любимого, а в спину мужу, который приближался к сводам огромной мрачной арки. Бедная Алиса, лицо ее вспухло от слез. Великий конструктор тягачей молча и обреченно удалялся в грядущее одиночество, в свою огромную обезалисиную квартиру.

Пантелею бы сейчас что-нибудь крикнуть эдакое трепетное, отчаянное, перехватить инициативу, но его вдруг замутило от банальности этой сцены. Он понял уже, чем все эго кончится. Сердце ее не выдержит борьбы, и она побежит за старым мужем, с которым прошли, что называется, «годы и версты». Такая железная разработка, такой крепчайший чугунный сюжет, и другому не бывать, потому что мы на земле социалистического реализма. – Что же ты? Он судорожно зевнул.

Все так и произошло. Она прошла мимо, склонив голову, даже не глядя на него, а потом побежала – отчаянно и драматично, тошнотворный советский сюжет-вернячок.

Все расходились с поля боя очень довольные. Расплывшегося в приступе маразма Вадима Николаевича погружал в автомобиль шофер Талонов. Один лишь гость, чуть задержавшись, предстал перед Пантелеем. Он был и стар, и нестар. Короткий ежик седых волос, крепкие надбровные дуги, горячие бусинки глаз, переломанный в боксе носик, массивный пятнистый зоб. – Я тебя, падло, узнал, – сказал этому гостю Пантелей. – Сейчас я тебя понесу, боец невидимого фронта! Не забыл еще инструкций маршала Ежова? Все двадцать два метода активного следствия помнишь на память? – Sorry, sir! I see you're out of your mind… Гость повернулся и пошел прочь походкой преуспевающего американца пятидесятых годов – плечи откинуты назад, ноги выбрасываются вперед.

– Багратионский, меня ноги не держат. Догони эту падлу и дай ему по затылку, – попросил Пантелей.

– Это Хьюджес, – сказал Багратионский. – Дональд Хьюджес – прогрессивный промышленник.

– Тогда ладно, – махнул рукой Пантелей. – Тогда пусть американские ребята им занимаются. Пусть Патрик Перси Тандерджет ему пиздюлей подкинет.

Он покачнулся и сел на газон прямо под стенд газеты «Социалистическая индустрия». Багратионский сел рядом.

– Плюнь на нее, Пант!

– Не плюну.

– Она обманщица, дешевка.

– Не верю.

– Да ведь шлюха же! Кто только ее не…

– Не верю.

– Я сам ее…

– Не верю.

– Ну, почти. Мог бы, если бы захотел.

– Не верю.

– Смотри, Пант, что мне моя баба дала.

Он вынул из заднего кармана брюк плоскую бутылку с тетеревом на этикетке.

– Водку она тебе дала.

– Охотничью! Глотнешь?

– А почему же нет? Глотну!

– Плюнь ты, Пант, на всю эту провинцию! Мы с тобой скоро в Париж поедем!

– Ты

поедешь, я не поеду.

– Да почему же? Вместе поедем! Вот уж шарахнем там!

– Ты шарахнешь, я нет! Я такой же подписант, как и Радик Хвастищев.

– Обидно, Пант! Очень обидно. А впрочем, плюнь ты на Париж!

– Не плюну на Париж! Никогда на Париж не плюну! Что бы ни случилось со мной, с Парижем, никогда, никогда, никогда я на нее не плюну!

– Ну, не плачь ты, Пант! Видеть не могу, когда плачут мужественные люди. Я сам никогда не плачу из-за нее. Не стоит она наших слез.

– Кто?

– Алиса.

– Нет, стоит.

– Она никогда от этого своего не уйдет, потому что у него оклад пять тысяч, открытый паспорт, фамильные драгоценности, двенадцать норковых шуб в сундуках, шиншиллы. Малый Кохинур… стерва… стерва…

– Не верю.

– Она – майор госбезопасности.

– Вот в это верю.

Они оба плакали уже навзрыд, а газета «Социалистическая индустрия», оторвавшись от своего стенда, парила над ними, словно ангельское утешение.

Самсик вначале не понял

что произошло. В самом начале программы, после вступления и вокального соло Маккара, он вырвался из общего грохота и стал импровизировать на тему «Улицы ночных столиц». У него была новая электронная сурдина, которую он вставлял в сакс в те минуты, когда хотел сказать немного больше того, что мог сказать. Так он вставил свою сурдину, закрыл глаза, начал играть и вдруг понял, что не слышит своего собственного звука. Он оглянулся и увидел, что Маккар тоже беззвучно открывает рот, а Деготь и другие мечутся по сцене, словно безумные.

Потом он обнаружил, что рядом с ним нет Сильвестра. Тот должен был сейчас стоять рядом со своим «тенором» и вступить сразу после него. Сильвестра не было. Потом он заметил на сцене посторонних.

Это были проворные аккуратные пареньки в синих курточках и галстучках. Они деловито сновали по сцене и выдергивали шнуры, отсоединяли динамики, отключали микрофоны. Целый отряд таких пареньков стоял за кулисами.

– Занавес давайте! – прошипел на весь зал чей-то шепот.

Еще несколько секунд, и кремовый занавес отделил Сам-сика от зала и от его любимого «пипла», который обескуражено молчал. Подбежали, чуть не плача, мальчишки ансамбля.

– Самс, на нас дружина напала! Ты видишь, играть не дают!

«Гефест с фонарем над каменным телом. Хорошо работает реанимация!»

– А что же наш пипл? – пролепетал Самсик.

– Наш пипл безмолвствует.

Теперь рядом чуть подрагивал своей бороденкой бледный Сильвестр. А рядом стоял не кто иной, как ответработник Шура Скоп, с которым вместе утверждали в прошлом десятилетии «интеллектуальный джаз с русским акцентом».

– Чуваки, расходитесь, добра вам желаю, – шептал он. – На вас «телегу» прислали, что будете играть религиозную музыку, что это вроде не концерт, а политическая демонстрация. – Он воровато глянул назад и сильно прибавил громкости: – Давайте-давайте, собирайте имущество! Мы рвачества в нашем городе не потерпим!