Озябшие странники
Шрифт:
«…Надеюсь, что со мной ничего особенного не случилось — просто, как это бывает у художников, нашло временное затмение, сопровождавшееся высокой температурой и значительной потерей крови, поскольку была перерезана артерия; но аппетит немедленно восстановился, потеря крови с каждым днем восстанавливается, а голова работает все яснее. Поэтому прошу тебя начисто забыть и мою болезнь, и твою невеселую поездку…»
Можно только представить себе, как сжалось его сердце, когда дилижанс, увозящий Тео, свернул за угол улицы. Да уж, невеселая
Он написал картину — пустое кресло с двумя книгами и одинокой горящей свечой на плетеном сиденье, вставленной в простой подсвечник. Назвал полотно — «Кресло Гогена». Кажется, что пространство картины заливает поток боли. Поразительно — насколько кротким и преданным мог быть этот неистовый человек… Еще он написал Гогену письмо, дружеское и такое же кроткое, с надеждой, что тот не держит зла на «бедный желтый домик»… Вместе с тем он прекрасно видел и понимал, с кем прожил эти месяцы, его ум и глаз художника умели вглядываться в детали и повадки человека:
«…его бегство из Арля можно сравнить с возвращением из Египта вышеупомянутого маленького капрала (Бонапарта), тоже поспешившего после этого в Париж: и вообще всегда бросавшего свои армии в беде… В своем последнем письме Гоген настоятельно потребовал возвратить ему его «фехтовальную маску и перчатки», хранящиеся в кладовке моего маленького желтого домика. Я не замедлю отправить ему посылкой эти детские игрушки…»
Но главное, душа его болела за Тео, которому срочная поездка в Арль и расчет с Гогеном обошлись не менее чем в 200 франков…
Он бодрился, пытался доказать себе и брату, что причина припадка в переутомлении работой, в «местности» — проклятом климате, все в том же пресловутом мистрале. Приводил свидетельства соседей о том, что многие здесь вот так вот сходили с катушек, потом приходили в себя, как ни в чем не бывало… Вот и доктор Рей считает, что все от впечатлительности, от переутомления, от малокровия… Просто надо хорошо питаться.
Он начал работать и постепенно, хотя и очень медленно, восстанавливался…
«У нас все еще стоит зима, поэтому дай мне спокойно продолжать работу; если же окажется, что это работа сумасшедшего, тем хуже для меня — значит, я неизлечим. Однако невыносимые галлюцинации у меня прекратились, теперь их сменили просто кошмарные сны…
Не скажу, что мы, художники, душевно здоровы, в особенности не скажу этого о себе — я-то пропитан безумием до мозга костей… конечно, в том, что я пишу, еще чувствуется прежняя чрезмерная возбужденность, но это не удивительно — в этом милом тарасконском краю каждый немного не в себе…»
Странно, что его голос в письмах этого периода звучит спокойней и мужественней, чем в молодости. Иногда он даже пытается шутить. И все та же ясность мысли, точность формулировок, необыкновенная живописность в изображении каждой детали.
Он полностью отдает себе отчет в сложившейся ситуации:
«Я должен трезво смотреть на вещи. Безусловно, есть целая куча сумасшедших художников: сама жизнь делает их, мягко выражаясь, несколько ненормальными…
…Черт побери, когда же наконец народится поколение художников, обладающих физическим здоровьем?
Хорошо,
Если бы хоть знать, что следующее поколение художников будет счастливее нас! Все-таки утешение…»
И все-таки он работает, работает каждый день. Вот только сильно допекают дети, да и взрослые, что собираются толпами у его дома, заглядывают в окна, вероятно поджидая — что еще выкинет этот сумасшедший? Толпа, как известно, жаждет бесплатных развлечений. Хотя даже ему трудно было предположить, насколько далеко простирается человеческая подлость и глупость. По-настоящему он все понял, когда в один из этих дней к нему явился полицейский чиновник с петицией, подписанной восемьюдесятью жителями Арля, этой цитадели здравого ума и тарасконской добропорядочности. В петиции требовалось запереть опасного сумасшедшего в надлежащее для него место. Ошеломленный художник послушно проследовал за полицейским в психушку, где у него отобрали все: бумагу, карандаш, книги — вплоть до любимой трубки, которую он всегда сжимал в зубах, даже в минуту смерти.
Желтый домик был опечатан вместе с картинами.
Один за другим последовали тяжелые приступы. Он месяц молчал, месяц не писал Тео писем… Когда доктор Рей объяснил больному, что состояние его — во многом следствие скудного и нерегулярного питания, тот ответил, что сидел на кофе и алкоголе, чтобы добиться в картинах высокой напряженности желтого цвета…
«Я упрекаю себя за трусость; я должен был отстаивать свою мастерскую, даже если бы это привело к драке с жандармами и соседями. Другой на моем месте схватился бы за револьвер, и, конечно, если бы я, художник, убил нескольких болванов, меня бы оправдали. Так мне и надлежало поступить, но я оказался трусом и пьяницей».
«Я, художник… меня бы оправдали»… как же он был наивен, и какое счастье, что в тот момент револьвера не оказалось в его руке.
Так или иначе, в Арле оставаться дольше было невозможно. Но куда деваться? — он чувствовал себя совершенно сломленным, галлюцинации преследовали его, страх — тот самый «страх перед жизнью» накатывал, накрывал с головой, не пускал выйти в город без больничного надзирателя… Было еще одно обстоятельство, которое тайно терзало его: Тео, его брат, его преданный младший брат, до сих пор отдававший все силы, все соки своей жизни на дело жизни Винсента, собрался жениться. Ван Гог скрывал от брата степень своего потрясения, но мрачные мысли о будущем подтачивали его…
Между тем озабоченный Тео списался с доктором Пейроном, главным врачом лечебницы в Сен-Реми, на предмет «прохождения больным курса лечения». Место оказалось дорогим — больница располагалась в стенах древнего августинского монастыря, в плодородной долине, у подножия Малых Альп. Прекрасный старинный парк с фонтаном и каменными скамьями, высаженные вдоль аллей бархатисто лиловые ирисы, великолепные пейзажи окрестных полей… Узнав, сколько стоит удовольствие с ирисами и фонтаном, Винсент ужаснулся и написал Тео, что такой расход, особенно теперь, когда брат собрался устроить свою семью, им «не по карману».