П. А. Кулиш. Биографический очерк

Гринченко Борис Дмитриевич

Да, вот в чем дело: он был по своей натуре прежде всего бойцом, обладавшим в то же время выдающимся литературным талантом. Притом бойцом страстным, увлекающимся и глубоко убежденным в правоте защищаемого им дела, даже когда ошибался. Эта струна звучала в его существе всегда сильнее всех остальных и всем остальным давала тон. В этом главным образом заключается разгадка той неустойчивости его мнений по многим вопросам, о которой мы говорили выше.

Кулишу с самого начала его деятельности необходимо было конечно опереться на данные, указывающие на присутствие в прошлой и настоящей жизни народа таких начал, которые не только давали ему право на самобытное развитие, но и указывали на наличность сил, необходимых для осуществления этого развития. Такими данными явились для Кулиша прежде всего — сильно развитая психика народа и та степень умственного и эстетического развития его, которая дала ему возможность создать многочисленные образцы литературы и искусства, часто блещущие всеми признаками высшей степени красоты; затем — минувшая историческая жизнь страны, представлявшая примеры массовых движений народа в защиту свободы и своих прав, обнаруживала у этого народа идеал демократического общественного строя с выборным началом и пр. Под влиянием ярких картин, созданных историческими думами кобзарей, а отчасти и подкрашенной историей, вроде истории псевдо-Конисского, воображение молодого Кулиша рисует ему образы героев малорусского прошлого, борцов за свободу — таких же искренних, страстных и благородных,

как и он сам, хотя и действовавших иными средствами. Так создается “Украина” — книга малорусских героев. И чем больше автор любит этих героев, тем сильнее в нем желание познакомиться с ними поближе. Он отдается изучению истории родного края, вчитывается в летописи и старинные документы, тогда почти нетронутые еще печатью. Пожелтевшие запыленные листки старых рукописей открыли Кулишу много нового; но ближайшее знакомство с героями не послужило им на пользу в его глазах: он не только не нашел в них рыцарей без страха и упрека, но наоборот — увидел нравственную и политическую несостоятельность многих выдающихся исторических деятелей Малороссии и отвернулся от них. Если бы он и хотел, то уже не мог бы писать далее свою украинскую Илиаду. Теперь он пишет беспощадные обвинения против правящего класса Малороссии и говорит о гетманщине как о подгнившем дереве. Но разве эта “гетманщина” со всею её “старшиною” — это уже все? Конечно, нет! Эти люди, подражавшие изгнанным польским панам, являлись лишь притеснителями народной массы, боровшейся за человеческие права, стремившейся к свету и добру. Эту героическую борьбу и воспевает теперь поэт в стихотворном сборнике “Досвиткы” и других произведениях шестидесятых годов, отражающих новые его взгляды. В этих работах он с особенным сочувствием изображает то, что не подверглось ни заразе “панства”, ни влиянию “мужичества”, — он ищет только истинно-человеческого. Ему уже несколько претит кровавый разгул народных страстей, но он еще видит в нем историческое возмездие за причиненное народу насилие. Наклонность к историческим изысканиям не дает ему возможности успокоиться на добытых уже результатах, и раз пробужденная мысль исследователя все глубже и глубже вникает в историю родной страны. Его художническую и несколько аристократическую натуру (хотя и воспитавшуюся в демократическом направлении) чем дальше, тем все более и более коробит при чтении страниц казацкой истории: столько здесь еще грубости и варварства! Нет, не здесь искать героев для поэта! Страна, обещавшая рай культурности населявшему ее народу, под действием разрушительных сил народного восстания превращается в пустыню, исчезают в ней все зачатки культуры. На месте разрушенного эти народные массы, с эгоистическим командующим классом во главе, не в состоянии создать ничего нового; образ прекрасной страны, павшей в борьбе за свою самостоятельность вследствие давления со стороны грубой силы, оказывается лишь плодом фантазии, ни на чем не основанным. Наоборот: они, эти казаки, сами убили ее:

Умерла ты, матусю Украино, Серед козащыны, серед негоды, В крови й руини цвит найкращый згынув Твоей благодатнои прыроды. [17]

Бесполезно напоминать теперь ему, что он упустил из виду многое, а многому придал слишком большое значение, и потому его выводы неверны; бесполезно указьвать на то, что он забыл основное правило историка: судить о личностях с точки зрения их эпохи и приложил к деятелям XVII века нравственную и умственную мерку второй половины XIX столетия! Ведь весь смысл его жизни — в его работе, а как много в этой работе он основал на выводах истории, на прекрасной мечте! Он сознает себя жестоко обманутым в самых дорогих своих чувствах, почти лично оскорбленным от сознания, что опоэтизированные им личности и факты оказались не такими в действительности. Так прочь же это все! Чем более он любил его прежде, тем более теперь ненавидит; чем более украшал ореолом возвышенности и красоты, тем более теперь унизит его, сорвав с него незаслуженный венок. Обманутая любовь переходит в ненависть. Он ненавидит эту дикую бунтующую массу; он приглядывается к ней такой, какая она есть теперь, — уже успокоившейся, — и замечает в ней те же черты дикости, даже, может быть, — усилившиеся вследствие неблагоприятных условий жизни последнего столетия. Как в прежнее время необходима была деспотическая рука, чтобы создать порядок и зачатки культуры в стране, так и теперь лишь сильная рука культур-трегера может цивилизовать эту массу. Поэтому идеи казакофильства и народничества совершенно должны быть устранены из круга идей подобного ему деятеля. Вся его деятельность должна быть построена на иных принципах, и чем скорее он, Кулиш, убедит других в необходимости этой перемены, тем лучше. Отсюда этот укор, брошенный в лицо своему народу:

17

Цитирую по рукописи автора.

Народе без пуття, без чести и повагы, Без правды у завитах предкив дыкых, Ты, що постав з безумной одвагы Гиркых пъяныць та розбишак велыкых!..

Это крик страшной боли человека, безумно любящего свой народ и не находящего в нем того, что так страстно хотелось бы видеть в нем: культурности и гуманности. Это ошибка, но ошибка человека, призывающего свой народ к лучшему будущему, говорящего ему:

На ж зеркало всесвитне, вызырайся, Збагны, якый ты азият мызерный, Своим розбоем лютым не пышайся, Забудь навикы путь хыжацтва скверный И до семьи культурныкив вертайся!

К этому возвращению в семью культурных народов постоянно призывает он в последние годы своей деятельности часто истинно пророческим возвышенным словом. Но откликнулись ли теперь на его призыв так, как откликались когда то, в шестидесятые годы.

Нет.

Людей, у которых симпатии к казачеству являлись неустранимою частью их взглядов, отталкивала от Кулиша его казакофобия; более молодое поколение, у которого социальные вопросы и демократизм были на первом плане, не могло помириться с его аристократическими воззрениями.

Кроме того, людей обоих направлений не могло не возмутить отношение Кулиша к Шевченко. Во втором томе своей “Истории воссоединения Руси” Кулиш позволил себе отнестись к этому последнему недостойным образом, назвать его музу полупьяною и т. п. Уничтожить обаяние имени Шевченко необходимо было Кулишу потому, что поэт является могучим апологетом казачества и пользуется громадною популярностью среди публики. Выступив против казакофильских тенденций, Кулиш неизбежно должен был выступить и против Шевченко, и от того, насколько он успеет отклонить симпатии публики от исторических произведений последнего, зависел успех новейших взглядов Кулиша. Шевченко есть по его мнению [18] неустранимый предмет малорусской историографии, и вот почему он против него выступил. Но выступил он не со спокойным разбором его произведений, а с нападками на его личность и на “распущенную” “полупьяную” его музу. Если подобного рода нападки, да еще неосновательные, вообще не могут

быть оправдываемы, то тем более они должны были оскорбить чувства многочисленных почитателей благородной музы и глубоко симпатичной личности поэта. Правда, позже Кулиш пробовал загладить свой грех, называя Шевченко “мучеником человеколюбия” (в посвящении “Крашанки”) и говоря, что “все истинно-человеческое в Украине идет под знаменем Шевченко”, но затем опять возвращался к прежнему и тем более возбуждал против себя негодование лиц, думавших иначе.

18

История воссоединения Руси, II, 24.

Вследствие всех этих причин в конце семидесятых и в восьмидесятых годах против Кулиша сильно было возбуждено большинство публики. Прежнее почитание сменилось чуть не ненавистью. Мало было таких спокойных и резонных указаний на ошибки Кулиша, как статьи Костомарова, цитата из которой приведена нами выше. Личная неприязнь к Кулишу порождала страстность и иногда несправедливость обвинений. В одном из своих писем Кулиш говорит, что он никогда не был орудием в руках силы, но всегда самостоятельною силою. Этим обусловливалась продуктивность его деятельности но в то же время и непримиримость отношений к нему тех, которые были настолько самолюбивы, что не желали быть орудием, и настолько лишены убежденности, энергии, силы ума и таланта, что не в состоянии были сделаться силою. Люди, за всю свою жизнь не сделавшие и десятой доли того, что было сделано Кулишом лишь в течении последних лет его жизни, а часто и совсем ничего не сделавшие, обвиняли в измене того человека, который имел самоотвержение задыхаться под тяжестью работы в то время, когда многие и многие из бросавших в него камнем занимались лишь прекрасными разговорами, который имел мужество работать среди насмешек, клевет, зависти и равнодушия к дорогому для него делу. Забывалось давно сказанное, что не ошибается только тот, кто ничего не делает, а Кулиш всегда много делал, его ошибки и увлечения были всегда искренни и, делая их, он постоянно имел хорошую цель — выяснение истины. Все это не могло не вызывать раздражения в гордой, самолюбивой и отчасти нетерпимой натуре Кулиша и не усиливать резкость и страстность ответов и нападений на противников с его стороны.

Он перестал обращать внимание на чьи-либо замечания, стал верить в свою непогрешимость и твердо был убежден в том, что только он один знает истину и может ее теперь понять, лишь будущие поколения увидят её ясно в его сочинениях и оценят по достоинству. Поэтому он пишет не для современников, а для потомства.

Оставим эту печальную страницу его биографии и взглянем на то хорошее, что дал он нам в последние годы своей деятельности.

В двух сборниках стихотворений последних годов (“Хуторна поезия” и “Дзвин”) [19] находится вещи (как напр. “Народе без пуття”, “Про зелени садкы”, стихотворения на темы о любви и природе), которые представляют поэтические перлы, как напр. и это стихотворение, посвященное им, по всей вероятности, жене:

19

Собранные в этой статье сведения о сочинениях Кулиша «Крашанка», «Хуторна поезия», «Магомет и Хадыза», «Дзвин» и некоторых других, раньше упоминавшихся, взяты нами из обзоров литературной деятельности Кулиша последних годов и разборов этих произведений, а именно из следующих статей и книг: За крашанку - пысанка П. О. Кулишеви. Написав Д. Слипченко-Мордовець, Спб. 1882; — Очерки истории украинской литературы XIX ст. проф. Н. И. Петрова (Киев, 1884) и разбор этой книги проф. Н. П. Дашкевича (Отчёт о двадцать девятом присуждении наград графа Уварова. Приложение к LIX-му тому Записок Императорской Академии наук. № 1. Спб. 1888.); — История русской этнографии А. Н. Пыпина, т. III. Этнография малорусская. Спб. 1891; — П. А. Кулиш и его последняя литературная деятельность, статья Н. И. Костомарова в «Киевской Старине» 1883, № 2, 221-284; — рецензии г. Н. П. на «Хуторну поезию» и «Крашанку» там же, 1882, № 6, 509-519; — рецензии на “Дзвин” г. Науменко там же, 1896, IV, 28, и др.

Чолом доземный моий же такы знаний.

I. Я знав тебе маленькою, ризвою, И буде вже тому с пивсотни лит. Ми бачылы багацько дыв с тобою, Мы бачили и взнали добре свит. Боролысь мы не раз, не два с судьбою, И в боротьби осыпався наш цвит. Вид свиту мы прегордого видбылысь, Да в старощах ще краще полюбились. II. Скажы, колы б вернувсь изнов той день, Як бачылысь уперве мы с тобою, Чы знов бы ты спивала тых писень, Що по свитах летять було за мною Чы знов бы ты, зачувшы дзень-дзелень, На морози лягала головою И слухала музыку тых копыт, Що до твоих неслы мене ворить? III. О, знаю, що колы б есы и з раю, Кинця й винця усих земных розлук, Почула, що дориженьку верстаю До тебе кризь дымы пекельных мук И серденьком на сылах знемогаю, И падае знеможеный мий дух, — Позичила б ты крыл у серафыма, И рынулась к мени свит за очыма. IV. И в морок зла зи свиту чыстоты Метнулась бы одным одна душею... Перемогла б нечисту сылу ты Пречыстою потугою своею, — И, в пари, мы в чудовни высоты Знялысь бы знов понад жыття грязею, И писля всих тривог и завирух, Були б — одын блаженно тыхый дух.

К сожалению, большинство стихотворений этих сборников посвящены полемике с противниками исторических взглядов автора.

Перечитывая эти пьесы, убеждаешься еще раз, что Кулиш был наилучшим знатоком малорусского языка, наилучшим малорусским стилистом, и жалеешь, что стихотворения эти являются в такой прекрасной и сильной форме: так очевидно достоинство формы не соответствует здесь достоинству содержания...

Изданная Кулишом отдельно поэма “Магомет и Хадыза” рисует историю любви этой первой жены пророка к своему мужу. Образ Магомета очерчен с большим к нему сочувствием. К сожалению, в поэме много риторики.

Возвратившись от 1883 г. в Россию, Кулиш прожил последние 13 лет своей жизни в тиши своего небольшого хутора под Борзною. Отделившись от мира, с которым он не ладил, мало встречая сочувствия, живя часто в очень неблагоприятных условиях, он все же продолжал работать, не теряя бодрости духа и энергии. Он занимался хозяйством, причем нередко сам исполнял обязанности и слуги, и хозяина, ходя за плугом или присматривая за домашним скотом, а все свободное время посвящает литературной работе. Трехтомная “История отпадения Малороссии от Польши” и несколько его статей в русских журналах по истории же, прошли незамеченными: он в них повторялся. Больше внимания обратила на себя его драма в стихах “Байда, князь Вышневецькый.” (Спб. 1885). Из этого полу-авантюриста, полу-героя, воспеваемого в песнях народом, Кулиш сделал борца за истину, говорящего —