Пациент скорее жив
Шрифт:
– Зайти не хотите?
Честное слово, я вовсе не собиралась приглашать Лицкявичуса к себе, но почему-то эти слова сами собой сорвались у меня с языка. Не знаю, возможно, это случилось потому, что я представила себе, как он возвращается в свой дом, где его никто не ждет, кроме собаки и, в лучшем случае, домоправителя Раби, и начинает думать о последнем, таком неприятном деле и обо всех тех огорчениях, которые оно принесло. И я никак не рассчитывала, что глава ОМР мое приглашение примет.
– Что ж, можно, – словно бы нехотя ответил тот тем не менее
Мама была дома, сынуля, как обычно, где-то тусовался. Я поймала себя на мысли, что в последнее время мы с ним общаемся все реже. Данный факт должен был показаться мне удручающим, но я так редко бываю дома, даже когда не работаю на ОМР, что пока, видимо, еще не успела его осознать.
Поздоровавшись с Лицкявичусом, мама проинформировала меня, что испекла беляши, и интеллигентно удалилась в свою комнату смотреть «Минуту славы». Я предложила Лицкявичусу располагаться в гостиной, а сама отправилась на кухню варить кофе. Вернувшись, я застала главу ОМР стоящим у окна. Когда мы только приближались к дому, на небе сгущались тучи, теперь же в стекла глухо барабанили крупные капли дождя и стекали вниз, оставляя после себя длинные влажные следы.
Лицкявичус даже не услышал, как я приблизилась.
– Кофе, Андрей Эдуардович, – сказала я и тут же подумала, как, должно быть, по-дурацки прозвучали мои слова – типа: «кушать подано, сэр»!
– Зачем вы полезли к Урманчееву? – вдруг спросил он, отворачиваясь от окна и устремляя на меня свой немигающий взгляд.
– Прошу прощения? – пробормотала я, не сразу сообразив, о чем он.
– Вы могли подождать, пока Карпухин получит ордер, могли предупредить меня о том, что собираетесь сделать, могли, в конце концов, взять Никиту для страховки. Но вы решили, что справитесь одна. И я хочу знать, почему?
Я опустила глаза и сделала глоток ароматного кофе. Лицкявичус не сделал попытки взять свою чашку и продолжал стоять надо мной в ожидании ответа. Не получив его, он продолжил:
– Полагаю, вы хотели в первую очередь выкрасть собственную запись? Потому вам и не требовались свидетели, так?
Я снова промолчала.
– Агния, – гораздо мягче произнес Лицкявичус, беря наконец свою чашку и присаживаясь в соседнее кресло, – ваш мотив вполне можно понять. Однако вы подвергли опасности свою жизнь и, как выяснилось, жизнь еще двоих людей – Никиты и Антона… то есть Евгения. В общем, если мы и дальше собираемся сотрудничать, то мне необходимо знать, что больше вы так не поступите.
– Что значит – «если мы собираемся и дальше сотрудничать»? – встрепенулась я.
– Я хотел предложить вам работу на постоянной основе. ОМР доказал свою полезность, и с сентября мы получаем государственное финансирование. Я смогу наконец укомплектовать штат и платить людям в соответствии с их вкладом в расследование.
– Мне уже предлагали вступить в ОМР, – сказала я осторожно. – И я, если помните, отказалась.
– Да, – спокойно подтвердил Лицкявичус. – Но в тот раз не я делал вам предложение.
Его самоуверенность поражала, но мы оба знали, что он прав. В конце концов, почему я должна работать на двух работах, причем на второй, опасной и трудной, практически бесплатно, причем не иметь никакой страховки?
– Я могу подумать? – спросила я.
– Только не очень долго, – кивнул Лицкявичус.
Что-то, неуловимо напоминающее улыбку, пронеслось по лицу главы ОМР и исчезло: это было всего секундное выражение, и я даже не была уверена, что не ошиблась.
– У меня есть еще один вопрос, – сказала я, воспользовавшись паузой в разговоре.
– Слушаю.
– Зачем Урманчеев вообще записывал свои сеансы с пациентами, тем более те, содержание которых имело преступный замысел?
Этот вопрос уже давно мучил меня, но я впервые озвучила его.
– Ну, тут может быть несколько объяснений, – заговорил Лицкявичус, ставя чашку на журнальный столик. – Конечно, сказывалась привычка: что бы вы там ни думали, а многолетний опыт постоянного записывания разговоров с пациентами делает свое дело. Но, думаю, главным было другое.
– В чем же?
– В возможности держать в узде подельника. На кассетах есть голос нотариуса, что придавало Урманчееву уверенности: тот не предаст его и не побежит в милицию, если станет горячо.
– Голосов Наташи и Власовой на кассетах нет, – вздохнула я.
– Это было бы слишком хорошо, – вздохнул Лицкявичус. – И слишком просто. И именно поэтому, судя по всему, Урманчееву пришлось избавиться от Наташи: у той появились улики против него. Девушка попыталась его шантажировать, потребовала больше – вот и получила.
Речь Лицкявичуса прервал громкий радостный лай в прихожей: так Куся приветствовала лишь одного человека в семье.
– Привет, ма! – поприветствовал меня Дэн, просовывая голову в дверь. – А я не один.
– Ты привел двадцать человек друзей, все они страшно голодные и им негде ночевать? – упавшим голосом спросила я.
– Да нет, только одного друга, – ухмыльнулся Дэн и мгновенно стал похож на отца. На самом деле он был «маминым сыном» и внешностью пошел в нашу породу: темноволосый, высокий, скуластый. Только глаза, темно-синие и наглые, как у отца, отличали его от меня и мамы.
В тот момент рядом с Дэном нарисовалась Вика с широкой улыбкой на губах, которая тут же растаяла при виде Лицкявичуса.
– Андрей Эдуардович… – пробормотала девушка, попятившись и едва не споткнувшись о Кусю, которая крутилась позади.
Честно говоря, я подозревала, что сынуля встречается с Викой, но не давила на него, надеясь, что рано или поздно он сам все расскажет. Так и вышло. В сущности, я ничего не имела против того, что они вместе, ведь Вика – отличная девочка.
Не понимаю, почему она так испугалась, увидев здесь своего босса. Лицкявичус, скрестив руки на груди и приподняв одну бровь – в своей обычной манере, – окинул саркастическим взглядом всю компанию, включая меня.