Падает вверх
Шрифт:
Натурщик вернулся с кипящим чайником и, заметив, что я разглядываю его сооружение, ничуть не рассердился, а, напротив, снял газетный лист и стал подробно рассказывать мне о том, что это за модель и для чего он ее сделал. Оказывается, он всю жизнь мечтает понять секрет птичьего полета, это его, как он выразился, «основная специальность». Он провел массу опытов и сейчас знает о полете птиц больше, чем кто-либо другой.
Чай мы пили едва теплым, а впрочем, не помню точно, пил ли я его. С каждым словом этого человека какие-то новые чувства пробуждались во мне. Забытые мечты о летящем, как вихрь, летательном
«Человек может разгадать тайну полета, может узнать, почему летает птица, — говорил мой новый знакомый. — И тогда самолет будет оставлен далеко позади. Но дается эта задача в руки только тому, кто посвятит себя ей безраздельно, вот как я. Летом у меня работы поменьше, и я ухожу странствовать. Где только я не побывал! Хожу так, пешком, может потому и не берет меня старость. Она за мной, а я от нее. Хожу и смотрю, смотрю на небо и на летящих в нем птиц. Особенно хороши чайки, какие летуны, Миша, какие летуны! Вот ты меня и поразил, когда отыскал в моем лице черточку-птицу. Она правда, морщинка эта, похожа на чайку?»
Потом Евгений Николаевич — так звали натурщика — начал возиться со своей «птицей», а я помогал ему завести те многочисленные резиновые моторчики, которые сообщали этой модели способность к движению. Каково же было мое удивление, когда модель взлетела прямо посредине комнаты и, жужжа, стала подниматься по спирали.
«Ты видел? Правда, чудесно? О, я над ней поработал, ты даже представления не имеешь, сколько я поработал… И вот мне кажется, что природа полета не так проста, как думают многие… У меня есть целая пачка писем по этому вопросу… Я ведь переписывался со многими крупными специалистами, биологами и техниками… И вот книжек у меня, видишь, сколько? Это все по этому вопросу книги… И все авторы, Миша, о птичьем полете разное пишут. Все разное… Даже странно иной раз читать… Эх, мне бы твои годы, ведь я неуч, неуч! Если бы мне знать, что хотя бы ты знаешь! Ну, математику там, физику, а то все вслепую: туда пружинку, сюда резинку… Есть в полете птицы нечто важное, такое, что и сказать трудно, какое важное… Вот она крыльями отталкивается от воздуха, вот так отталкивается, а что с этой энергией происходит, ты знаешь? Одни пишут, что тут импульс играет роль, другие — кинетическая энергия, две меры движения у этих авторов, и сами они в них запутались… И в этом тайна…»
Я ушел от Евгения Николаевича, и чувства мои были в смятении. Да, есть на свете что-то еще более близкое мне, чем искусство. А как же моя жизнь художника и моя учеба? Все побоку, все не нужно? О нет, нужно, обязательно нужно… Если Евгений Николаевич столько увидел в полете птиц, не будучи художником, то мне легче, много легче… Я увижу то тайное, что не сможет увидеть человек, далекий от искусства, и нужно будет многое узнать прежде, чем приниматься за дело, многое, и тогда, быть может, мне удастся поймать эту главную тонкость, а она есть, есть, и в чем-то Евгений Николаевич прав…
Мне нестерпимо захотелось вновь увидеть Евгения Николаевича. Я должен ему сказать, что буду, буду работать над птицей, буду изучать ее, каждую и всех, и их полет и строение каждого перышка — словом, все, все…
Шаповалов осматривал больного, когда Платон Григорьевич вернулся в комнату
— Ну как вам у нас, нравится?
— Поменьше разговаривайте, — строго прервал его Шаповалов. — Вообще не говорите денек-другой, пока я вам не разрешу, это очень важно. Слышите?
Больной ушел, и Платон Григорьевич, ощупывая цепь в кармане пиджака, сказал Шаповалову:
— У вас не найдется широкогорлой колбы? Есть? Давайте ее сюда.
Платон Григорьевич налил в колбу воду и синим восковым карандашом сделал отметку на горлышке против того места, где на фоне освещенного окна темнел мениск воды.
— Вам нужен пикнометр, Платон Григорьевич? — спросил Шаповалов. — Так можно взять в лаборатории!
— Колба и будет пикнометром, — коротко сказал Платон Григорьевич. Он острожно достал из кармана цепь и звено за звеном опустил ее на дно колбы.
— Что за черт! — воскликнул Шаповалов. — Уровень-то на месте!
— Повторите опыт, — сказал Платон Григорьевич. Теперь ему было многое ясно. — Повторите все с самого начала.
Шаповалов вылил из колбы воду, цепь выскользнула на фаянс раковины, выскользнула совсем неслышно, и Платон Григорьевич отметил это про себя. Затем Шаповалов вновь наполнил колбу водой по отметку-черточку и поставил колбу перед Платоном Григорьевичем. Платон Григорьевич опустился на колени, локти положил на стол. Синяя отметка была как раз перед глазами.
— Опускайте цепь в колбу, — сказал он Шаповалову. — Опускайте медленно, всю опускайте… Так…
Цепь лежала на дне колбы, на фоне окна она была похожа на свернувшуюся кольцами черную змейку, но уровень воды остался прежним.
— А весы есть у вас? — спросил Платон Григорьевич, не поднимаясь с коленей. — Хоть какие-нибудь?
— Есть аптекарские, но вряд ли хватит разновесок… Вы хотите ведь взвесить эту цепь?
— Да, взвесьте ее сами, прошу вас. Как можно скорее.
Шаповалов достал из шкафика аптекарские весы с черными эбонитовыми чашками. Цепь перебросил через одну из них и тут же воскликнул:
— Платон Григорьевич! Она ничего не весит! Посмотрите! Неужели что-нибудь с весами?
— Нет, дело не в весах… — Платон Григорьевич медленно поднялся на ноги. — Так как мы определяем удельный вес? Вес тела делим на его объем? Не так ли? А что будет, если вес тела равен нулю и объем его равен нулю? Нуль на нуль — неопределенность получается, не так ли?
— Я ничего не понимаю… Я догадываюсь, что эта пень и есть то главное, ради чего вы приехали к нам, но… почему, почему это так? Ведь вот она, цепь, я держу ее в руках и чувствую ее вес, и в то же время вы правы, она невесома…
— И она полностью лишена объема. Уровень воды в колбе остался тем же… Значит, ее нет… Нет ее…
Платон Григорьевич тяжело сел на стул, взял в руки цепь.
— Что это за книга у вас? — спросил он.
— Словарь, Платон Григорьевич, я тут иногда перевожу в свободное время…
— Раскройте-ка словарь, — попросил он Шаповалова.
— На каком слове?
— Это неважно, на любом.
Шаповалов раскрыл словарь, а Платон Григорьевич положил на открытую страницу цепь. Руки его дрожали.