Падальщик

Авраменко Александр Михайлович

— Дядя! Дядя! Ой, как это вкусно! Конфеты! Спасибо, дядя! Большое-пребольшое спасибо!

Ласково погладил девчушку по соломенной головёнке, снова взгрустнулось. Ему уже двадцать пять, и ни жены, даже невенчанной, впрочем, христианская вера по сути своей — поклонение Змею… Ни ребёнка. Никого после него не останется. А этого допустить нельзя. Должен быть наследник. Обязательно должен! Тот, кому сможет он передать знания, с кем попытается поднять вновь остров и кто будет верной опорой в пути… Но где найти ему ту, кто… Снова грустная улыбка на мгновение легла на его лицо, сменившись равнодушием…

— А что твоя мама?

— Она вместе с Нией. Чего-то там затеяли. Просили сказать, что они позже поедят.

— Тебя-то не забыли накормить?

— Нет, дядя. Я сыта-пересыта! Конфеты такие вкусные!

— Я рад, что тебе понравились. Но теперь давай я поем.

— Ой, дяденька, извините. Вы кушайте, я не буду вам мешать.

Крутнулась на пятке так, что только волосы вихрем, умчалась. Михаил остался один, снова грустно улыбнулся, погрузил ложку в густой наваристый суп… Потом убрал посуду в мойку, вернулся в свою комнату.

Долго читал книгу, посмотрел кино по телевизору, опять читал. На ужин не пошёл. Есть ему почему-то не хотелось. Ни с того ни с сего вдруг ощутил острое тянущее чувство. Его словно звали неслышимые голоса. Как в гипнотическом сне вышел в тамбур шахты, оделся, защёлкнул крепления лыж и пошёл туда, откуда доносился Зов… Высокий светлый столб энергии, играющий над пирамидой Алтаря, увидел сразу, впрочем, как и ощутил лёгкое покалывание во всём теле, почувствовал, как тысячи мелких искр поплыли по коже головы под шапкой. С каждым метром, приближающим его к пирамиде, становилось всё теплее. Вначале он сбросил бушлат, затем — куртку, нижнюю рубашку. На снегу остались ботинки, носки, шапка… Затем он взошёл на плоскую верхушку пирамиды и застыл в неподвижности, раскрыв руки ладонями кверху. Светящийся столб истончился, став иглой, которая вдруг вонзилась ему в темя. Из ладоней вырвался свет, изогнулся дугой, проходящей чуть выше головы. И словно радужный пузырь окутал парня, застывшего в неподвижности, словно статуя… Так продолжалось несколько минут. Затем человек открыл глаза, невидящим взором обвёл вокруг себя окружающий его мир: суровые округлые сопки, покрытые белым снегом, торчащие из-под покрова ветки коричневых полярных берёзок, бледно-синие, переходящие в зелень языки льда от осенних ручьёв. Внезапно в небе вспыхнуло северное сияние. Не бледное, с желтизной, а истинное, загоревшееся в полную силу. Фиолетовые, алые, синие столбы от земли до бесконечности свивались в бесконечную ленту, закрутившуюся вокруг Михаила, застывшего на вершине своей пирамиды. Он пошевелил рукой, и сияние послушно изогнулось, устремившись ещё выше. Лёгкое движение пальца заставляло столбы трепетать, подёргиваться дымкой, чтобы в следующий миг вновь вспыхнуть со всей необузданной силой… Он не удивился, вдруг оказавшись в своей комнате в глубине ракетной шахты. Просто ему так захотелось, и вот он уже дома. Стакан с водой послушно взмыл в воздух и скользнул ему в руку. Взглянул на каменную стену и вдруг увидел, как городской старшина на площади областного центра возле большого костра поднимает вверх бокал с чем-то хмельным и провозглашает здравицу уходящему году. И подданные и соратники приветствуют его речь. Вновь вспыхивает пламя, окутывающее Михаила, и ему становится ясно, что горожане потрудились неплохо и доживут до нового урожая сытно и хорошо. Скот, который они купили, даст приплод, стада начнут расти, лето будет тёплым и щедрым на ягоды и грибы. Родятся новые дети, придут новые люди, до этого прячущиеся во всех уголках полуострова. Народ Севера начнёт расти, потому что они станут строить новую жизнь сообща. А он… Он вновь останется в одиночестве. Ибо… Ему нельзя к людям, как бы ни хотелось. Просто они не смогут принять Михаила, потому что тот слишком отличается от них всех. А что же делать? Так и остаться отшельником, наведываться к горожанам, для которых парень желанный гость. Ну скажем, не такой желанный, если быть честным, но во всяком случае — уважаемый… Снова неслышный вопрос, и перед глазами возникают новые сцены, сотни и сотни, слагающиеся в тысячи и миллионы. Прошлое и настоящее. Настоящее и будущее. Далёкое и близкое… Его женщины хлопочут на кухне. Они совсем забыли, что сегодня праздник… А доброта парня к дочери Олеси, так зовут мать девочки, тронула их обоих. Ния… На самом деле её зовут Ниисава, она — дочь японского дипломата в одной из стран, чудом пережившая чуму и пойманная людокрадами, когда пыталась пробраться на родину сушей… Ей много пришлось вынести, пока не попала в руки парня. Отец Иришки бросил жену и дочь, когда ему подвернулась другая женщина. Уродливая, старше его, но по нынешним временам обладающая большим богатством — известным ей складом военного имущества. Так что ни матери, ни дочери некуда деваться, а оставаться с Николаем женщина не хочет — боится, что ребёнок не сможет жить на Севере. Сама она родом из центральных областей страны. Бывшей страны… Мечтает о том времени, когда сможет вернуться домой, надеется, что её родители живы… Впрочем, как ни странно, они действительно живы. И тоже надеются как-нибудь ещё увидеть дочь и внучку. В этом он им поможет. Транспортная система действует, и он завтра же сможет помочь родственникам встретиться. А чтобы не было лишних проблем, просто сотрёт память о себе. Вот и всё. Насчёт японки вопрос сложнее. У той не осталось никого, а на островах Страны восходящего солнца едва-едва наберётся сотня выживших. Может, предложить ей остаться на Севере? Не у себя, естественно. У Николая. Тот не откажется получить в свой клан ещё одну женщину. Даже будет рад этому. Впрочем, здесь куча вариантов. И Михаил последует решению девушки. А что с ним самим? Где ему найти мать для своего ребёнка? И — темнота… Получается, что увидеть собственное будущее ему невозможно? Похоже, что так… Тем лучше. Словно тяжкая ноша сваливается с его плеч. Разве можно жить, зная наперёд всё, что случится? Это будет уже не жизнь, а существование. Жалкое прозябание день за днём… Но остаётся последнее — кто убил Светлану и Оксану… И он увидел… Всё. Как насиловали бывшую людоедку, как издевались над девочкой. Как прибили их к бревенчатой стене, а потом тренировались в метании ножей в истекающие кровью мишени. И — издевательский акт милосердия, по пуле в головы уже почти бездыханным жертвам. Всего лишь за тот ящик сахарного песка, что он им привёз… Не так далеко, кстати, ушли эти твари. И он их достанет. Слово…

…В двери комнаты несмело постучали.

—

Да, войдите.

— Простите, хозяин… Но там ужин…

Олеся. Легка на помине.

— Спасибо за напоминание. Но я не голоден.

Вздрогнула. Удивлённо смотрит на парня, отвернувшегося к стене.

— Но сегодня праздник… Может, всё-таки…

— Нет. Не хочу портить вам настроение. Веселитесь без меня. Да, чуть не забыл… Погоди секунду.

Поднялся с кресла, подошёл к своему столу. Пошарил в ящике, выудил на свет бутылку шампанского. Итальянское вроде. Асти. Пойдёт. Протянул женщине.

— Вам. Гуляйте.

Кивнул, прощаясь, развернулся, но она схватила его за рукав, взмолилась:

— Хозяин!

— Что, Леся? Иди-иди. Ния ждёт, да и Ирочка ждёт…

— Она… Ей будет грустно. Дочь вас очень любит…

— В отличие от вас.

— Что?

Его тоскливая улыбка словно резанула по сердцу молодой женщины ножом:

— Вы же меня просто боитесь…

…Как она оказалась перед плотно закрытой дверью с тяжёлой бутылкой шампанского, Олеся так и не поняла. Мгновение назад была у порога, внутри комнаты, а теперь уже снаружи, и дверь плотно закрыта. Щёлкнул ключ, отсекая все попытки вновь постучать. Медленно пошла назад, в столовую. При виде бутылки с жёлтой фольгой Ния медленно расплылась в улыбке, а потом, взглянув повнимательней на подругу по несчастью, или счастью, как сказать, боязливо оглянулась, шёпотом спросила:

— А… Он?

Женщина отрицательно качнула головой:

— Нет. Сказал, что не хочет портить нам праздник.

— Не… Хочет?

Удивление так ясно нарисовалось на лице японки, что не требовалось никаких других пояснений.

— Так и сказал — не хочет портить нам праздник.

Вмешалась дочь:

— Мама, значит, дядя не придёт к нам на праздник?

Олеся вновь покачала головой:

— Нет, милая. Не придёт.

— Но почему? И что значит — портить праздник? Дядя Миша не может его испортить или сломать! Он очень добрый! Как же он… Ты его обидела?! Он разозлился?

— Да нет же, доча! Вот, видишь — он даже нам вот это дал! Просто не захотел…

Поставила шампанское на стол, уставленный тарелками. Давно уже она не готовила такой праздничный пир. Даже до чумы не каждый год удавалось… Салаты, торт, всяческие соленья и копченья. Сладости. Напитки… Хотя большая часть их из-за границы почему-то… А Иринка сидит, насупилась. Ножками болтает на своём стуле. Потом ухватила горсть конфет, сунула себе в платьице, соскочила:

— Злые вы. Обидели дядю Мишу. Я к нему пойду праздновать.

Высунула язык:

— Бу!

И только каблучки лёгких туфелек по бетону простучали. Их, вместе с платьем, кстати, хозяин и подарил… Только сейчас вспомнила. Взглянула на Нию — та беспомощно, совсем как русская, развела руками:

— Не знаю… Не понимаю…

— Да что тут понимать?! Обиделся он. Мы с тобой две дуры!

— Что есть…

Сообразила. Покраснела. Ведь верно — кому-кому, а ей-то как раз бояться парня меньше всего надо. Жизнью ему обязана. На ножах он за кого дрался, собой рисковал? И потом даже голоса ни разу не повысил. Обул, одел, накормил от пуза. Поселил — ну, со скидкой на нынешние времена, просто райские условия: электричество, центральная канализация, вода горячая и холодная в любое время. Даже развлечения есть — и кино, и по телевизору, и музыка… Совсем как до эпидемии… Впрочем, сама Олеся не лучше. Выбрал её, а даже пальцем не тронул. Правда, пару раз голос повысил, но, если честно, то сама и виновата. Не бьёт, в постель не тащит, не издевается. С дочерью лучше, чем родной отец, обращается. Девочка в нём души не чает. А они… Действительно, две дуры набитые. Совсем безмозглые… Уселась на стул. Покосилась на подругу, а та на неё. Покраснели обе. Поняли, что об одном и том же подумали. Вот же… Ели и пили без всякого аппетита. Всё настроение ушло. Вспомнилось, что именно он о празднике и напомнил, да ещё столько всяких деликатесов выделил. А потом, когда в свои комнаты вернулись, просто обомлели от изумления — на подушке у каждой по коробке с подарками. Ну до чего же стыдно! Просто сгореть со стыда обе готовы… На следующий день вышел к обеду как ни в чём не бывало. Дёрнулись было к нему, да натолкнулись на такой равнодушно-ледяной взгляд, впрочем, мгновенно потеплевший и наполнившийся лаской и добротой, когда появилась Ирочка. Погладил девочку по голове большой ладонью, а та прилипла к нему, не оторвать. А обе женщины стоят, словно оплёванные. Не знают, куда глаза от стыда деть…

— Вы садитесь. Разговор у меня к вам. Обоим… Девочки…

Присели. Руки на коленках у обоих юбки мнут.

— Олеся…

Только тут сообразила, что нечисто что-то. Откуда он её имя знает?! Дочка сказала? Может быть…

— Ты хочешь вернуться домой?

— Домой? Простите… Не понимаю… А как же договор?! Вы нас выгоняете?!

— Можно сказать, что и так. Не устраивает меня такое положение дел. О другом думалось, когда я вас забирал. Так что — если есть желание вернуться…

Когда он родную деревню назвал — едва в обморок не упала… Откуда?! Как? А у него голос спокойный такой. Ровный.

— Могу помочь. Кстати, родители твои живы. Честно. Откуда знаю — не спрашивай, и не солгу. Но если есть желание, то готов тебя к ним доставить. В целости и сохранности…

Не задумываясь, выпалила:

— Тогда я согласна! Хочу домой!

В глазах потемнело… А когда очнулась — стоит в родной деревне, одета, как положено. И дочка за руку тянет:

— Мама! Мама! Где мы?

Осмотрелась — во дворе родного дома. Не веря своим глазам, протянула руку, потрогала крыльцо — да нет, не снится ей это! Постучала, вначале тишина, но видно, что в доме живут. Двор почищен, дымком тянет. Словно и не было чумы… Только уличные фонари не горят. Да день белый на улице. В сенях бухнуло. Завозились.

— Кого там принесло?

— Папа! Папа! Это я, Олеся! И Ирина!

— Олеся?! — Не веря, переспросил. Потом рванул дверь, выглянул осторожно — и крепко стиснул в своих руках, слёзы на глазах: