Падающие тени

Сивенькая Лена

– Торлони, бывший главред Шпигель.

Я снова пожал плечами.

Бритта втирает мне в щеки вязкую субстанцию и водит под глазами прохладным роликом. Как бы повежливее сказать ей, что пятнадцать лет сна по несколько часов, столько же лет курения и выпивки никак не скрыть? Даже под тонной консилеров и витамина А.

В студии работает кондиционер. Огромная махина где-то под потолком гоняет волны пыльного сухого воздуха.

Все, что я знаю о ведущей: она дочь польских эмигрантов. А вот она знает обо мне куда больше: ей даже известно, в каком возрасте я получил от отца в подарок пианино. До того, как заработает камера и ее большой глаз будет

беззвучно поглощать каждое сказанное слово, мы треплемся о погоде, о ремонте кольцевой дороги и обгаженных голубями памятниках Марксу и Энгельсу. В общем, о том, что нас не касается вовсе. В большинстве своем каждое интервью похоже на предыдущее, поэтому я спокоен и расслаблен. Барбара – так зовут ведущую – неплохо разбирается в фестивальной кухне и студийных процессах. Это очень безопасная тема. Я в ней как рыба в воде.

– В этом есть что-то древнее, какое-то ритуальное высвобождение энергии. Такое возможно только на концертах, ну и еще на футболе.

– Винфрид, чему еще – конечно, кроме вашего таланта заставлять людей переживать свое прошлое снова и снова – вы обязаны таким успехом?

– Спасибо. Вы, Барбара, мне льстите.

– Ох и скромняга мне сегодня достался! – Барбара хлопает в ладоши и закидывает ногу за ногу. – Расскажи, как все началось.

– Здесь нет особенной истории, типа превращения Золушки в принцессу. Мы начинали на улицах своего района в Кельне, шаг за шагом шли к своей мечте, знакомились с нужными людьми, развивались и пытались приручить трехголового змея интернета. Потом вышел первый альбом – и нас узнала вся страна. Ну а с выходом второго альбома – и вся Европа.

Я без особого энтузиазма проговариваю текст, который с утра прислал мне Рихи. Может, он прав, и порой нужно быть чуточку сговорчивее?

– Скажи, а как обстоят дела с третьим альбомом? Новых песен, если я не ошибаюсь, не выходило уже больше полутора лет, и ваши почитатели… эммм… немного беспокоятся.

Ты хотела сказать, переключились на смазливого Томаса, мать его, Люфтнера?

Тут для меня тоже заготовлен текст. Спасибо, Рихи. Обо всем подумал. Но нет.

– На этот раз движется сложнее. Очень трудно, если честно, найти баланс между тем, что хочешь сказать, и тем, что хотят услышать люди, покоренные не самой качественной музыкой, взлетевшей в рейтингах за последнее время.

Выкуси, Томас.

Барбара растерянно смотрит то на меня, то в свои карточки – полагаю, Рихи снабдил «моими» ответами и ее.

– Ээээ… Винфрид, я знаю, что твой отец иногда ходит на ваши концерты. А ходит ли на концерты ЛенцВернерКох твоя мама?

Я все еще продолжаю победно улыбаться, хотя понимаю, что только что проиграл сражение. Чертов Рихи!

Пауза затягивается. Из-за штор, скрывающих вход в студию, показывается голова Бритты. Затем появляется остальная ее часть: она несет в руках стакан и бутылку воды. Надеюсь, это для меня. Барбара подхватывает импровизацию: обмахивается карточками.

– Спасибо, Бритта, в студии сегодня жара.

Я делаю глоток из взятого у Бритты стакана и побелевшими пальцами хватаюсь за остатки самообладания:

– Возвращаясь к вопросу – конечно, ходит. Иначе как бы все билеты раскупались за два дня?

Вышла неплохая шутка: ведущая смеется, зал смеется.

…Когда все закончилось, я поискал Бритту в гримерной. Там было пусто. Я ещё немного подождал и спустился вниз. Бритта стояла у фонарного столба с моим велосипедом и жадно курила, делая быстрые короткие затяжки. Я подошёл и закурил рядом с ней.

– Даже

не думай сейчас ляпнуть что-то типа «спасибо», – теперь её голос звучал сухо.

– Я как раз для этого искал тебя.

– Она знала, что это вопрос ниже пояса. Но для рейтинга растерянный Винфрид Кох – это просто прекрасно, – Бритта прикурила новую сигарету. – Я росла без отца, – она сделала большую затяжку, и сигарета истлела на треть. – Ненавижу говенные вопросы об этом. Ладно, – сигаретное колечко долетело до меня и растворилось в дыму моей сигареты. – Будь начеку.

Легонько коснувшись моего локтя, девушка поспешила внутрь здания.

Пока я курил еще одну, с неба посыпался мокрый десант: крупные капли промозглого весеннего дождя. Я вместе с прохожими юркнул под навес над входом в ЦДФ, а через три минуты уже можно было выдвигаться к мосту Либкнехта. Велосипед был мокрым. Пусть сохнет, а я пройдусь. Воздух после дождя густой, наполненный запахами земли, пожухлой травы и городской пыли.

В пути я размышляю об Ингрид Кох на моих концертах. Черт ее знает, может, она туда и ходила. Узнал бы я ее среди многотысячной толпы? Куда там. Попросту бы не разглядел.

Я дохожу до исторического музея и, подхваченный толпой туристов, дрейфую среди палаток с сувенирами. Чтобы пробраться вперед, нужно хорошо поработать локтями. Засмотревшись, я врезаюсь в женщину, прокладывающую дорогу мне навстречу. И тут же откуда-то рядом с ней появляется, должно быть, ее муж: на его шее сидит маленькая девочка.

– Эй, парень, потише!

Он снимает солнечные очки, чтобы высказать свое недовольство мне в глаза.

Глядя в его открытое лицо, я падаю. Снова падаю в зияющие тени прошлого. Передо мной Тило Фогт.

…Я узнал Тило сразу, хотя прошло целых десять лет с того времени, когда мы виделись в последний раз. Голос его остался прежним, однако сам он сильно изменился: набрал лишний вес и носил волосы назад, оголяя влажные залысины. Глаза тоже были теми же, что я запомнил после похорон Феликса, – потухшие, постоянно ищущие, на чем сфокусироваться. Полупальто, темно-синий пиджак поверх футболки, поношенные джинсы и коричневые, не по погоде высокие ботинки – это была одежда, которая в сочетании с его осунувшимся лицом подходила кому-то, кто долго кутил по чужим вечеринкам, перебиваясь случайными косяками, гамбургерами и женщинами. Меня никогда не интересовало, что с ним стало после школы, но втайне я желал, чтобы у него ничего не вышло. И чтобы он всегда помнил, почему. Когда я пою на концертах, то всегда ловлю себя на мысли, что меня с Тило объединяет гораздо больше, чем с кем-то еще в этой многотысячной толпе. И если он слушает эти песни (а в этом у меня почти нет сомнений), то узнает каждое вздрагивание голоса, каждую мою попытку не сорваться на ор.

Секунд тридцать мы неподвижно стояли и смотрели друг на друга среди пульсирующей нагнетающей толпы. Затем он торопливо опустил девочку с шеи на землю, вложил ее ладошку в руку матери и кивнул мне.

– Я Тило, – сказал он. – Тило Фогт. – Тило, – я наконец смог произнести его имя после затянувшейся паузы. – Надо же. Как давно мы не виделись?

В нем не осталось даже налета былой дерзости, агрессии, высокомерия. Теперь он был похож на заблудившуюся среди улочек большого города безродную собачонку с жалостливыми, жадными до ответного взгляда глазами. Его вполне можно было принять за неудачливого, прогоревшего до последнего евроцента предпринимателя или некогда известного телеведущего, чьё звучное имя настигло забвение.