Падающие тени
Шрифт:
… Я не понимал, почему, зачем, как мать могла уйти. Но я каждый день пытался понять это; пытался найти доступные моему мозгу причины её поступка. Если она разлюбила отца, не чувствовала больше себя рядом с ним счастливой, то это ведь никак не наша с Клаусом вина. А мы чувствовали себя виноватыми. Но Клаус винил себя все же в меньшей степени: в силу своего возраста, характера и множества вьющихся вокруг него других сложных вопросов – подготовка к университету, скорый отъезд из дома, его девушка и прочие уже почти взрослые дела почти взрослых людей. Я же не только ощущал себя виноватым… мне казалось, все эти годы я был недостаточно хорошим ребёнком, сыном, мальчиком, раз она решила оставить меня
Я любил отца. Я всегда его любил больше матери. Даже спустя многие годы эта связь не нарушилась, а только окрепла, превратилась из тонкой ювелирной цепочки в толстенную прочную цепь, словно я никогда и не был пуповиной соединен с матерью.
Все попытки вспомнить что-то особенное про нас с мамой заканчивались неудачей: она водила нас с Клаусом к врачам, следила за нашими зубами и присутствием в рационе клетчатки… но, кажется, о своём присутствии в наших жизнях не заботилась совсем. Тетя Бирте любила впоследствии причитать «Ах, если бы к этому можно было подготовиться!». Но разве можно как-то подготовиться к тому, что один из самых обычных дней твоей жизни разрежет тебя, как нож – масло, на «до» и «после»? Она просто взяла и ушла одиннадцатого сентября 2006 года. И наша жизнь больше не была прежней.
Фотографию матери я никогда не хранил. Все они – в отцовском доме. Я видел мать так давно, что сейчас, когда думаю о ней, перед глазами встает лишь замыленный образ темноволосой женщины, с острыми чертами лица и длинными пальцами рук.
Мама часто была не в настроении, редко улыбалась по-настоящему, от души. У нее были припасены несколько вариантов улыбок на разные случаи: приподнятые уголки рта – улыбка для соседей и школы, открытые зубы и сжатые челюсти – для бабушки и тети Бирте. Дома мать предпочитала улыбкой не пользоваться. Она часто сидела задумчивая, с тяжелым, если не сказать скорбным, выражением лица. Никто из нас троих – папа, Клаус и я – не обращался к матери без необходимости, чтобы не видеть на её лице рассеянность, которая означала, что тебя вовсе не слушают; чтобы не испытать на своей шкуре вспышку раздражения из-за того, что ее выдернули из важных мыслей, спросив «очередную ерунду»…
Когда у меня пятилетнего расшатался, а потом вывалился зуб, я был страшно напуган. Никто не предупреждал меня, что с зубами может такое происходить, и это нормально. Я знал, что если подерусь с кем-то во дворе так сильно, что кулак съездит мне по лицу, я могу остаться без зуба. Но чтобы просто так, вдруг и без кулака… Я сплюнул зуб себе на ладошку и испуганно засеменил к маме, готовящей ужин. Она слушала по радио какую-то передачу, перемешивая овощи в сковороде.
– Маааам, – я держался изо всех сил, чтобы не расплакаться над своим зубом в ладони, стоя на пороге кухни.
Подойти ближе было стыдно. Я не знал, что со мной. Может, я болею чем-то страшным или гадким – как те люди, у которых проваливаются носы? (Я видел страшные фото в мамином справочнике по болезням).
– У меня почему-то вывалился зуб, – я шмыгал носом и был готов капитулировать перед наступающими слезами.
– Положи на подоконник.
Я замер. Она продолжала мешать овощи и сделала радио чуть громче, отгораживаясь от моих детских переживаний по поводу зуба. Пустяк. Мелочь. Просто запей водой. Вспоминая эту историю сейчас, я хочу крикнуть ей: «Ну же! Выключи свою дурацкую передачу и посмотри на меня! Мне нужно, чтобы ты была рядом!». Но пятилетний я всего лишь молча вернулся в свою комнату и, дождавшись прихода отца с работы, показал зуб ему.
– Ну, малыш, – он ласково взъерошил мне волосы на затылке, – это значит, что ты взрослеешь. Под этим зубом рос новый, он толкал, толкал собой твой старый зубик и наконец
Так почему же при такой отстраненности матери от вас ты чувствовал тоску, грусть, злость, когда она ушла, спросите вы? Да, вы правы: у меня не было даже приличных причин скучать по ней. Но я скучал. Тосковал страшно, болезненно и разрушительно.
Как-то мы свыклись с такой расстановкой вещей, и жизнь после её ухода стала для нас обычным делом.
Отец держался. Он пытался показать всем, что дела, в общем-то, и неплохи, но всегда выглядел таким уставшим, помятым и потрепанным, словно секунду назад покинул переполненный вагон метро. Труднее всего было наблюдать, как живой и раньше светящийся изнутри отец теперь часто замирал и около минуты не шевелился, будто забывая, где находится и что нужно делать дальше.
Сейчас он не улыбался вовсе. Со дня ухода Ингрид прошло уже полтора месяца, а отец по-прежнему был словно застывшим в том моменте. Я думаю, он знал, каким будет исход их с мамой истории. Мне кажется, он не мог не знать; но все же стал каким-то обесцвеченным – словно раньше именно мать была его красочным наполнением. Перед нами с Клаусом он пытался улыбаться и шутить, но выглядело это нелепо, поэтому отец довольно быстро бросил эти артистичные потуги и просто признал своё горе.
Меня же в первое время в сторону Штрауса и Феликса гнало чувство вины и осознания собственной незначительности в жизни матери.
Но это первое время скоро миновало, и я, глядя на потухшего отца, вдруг преисполнился таким гневом, что порою не мог дышать. Мне хотелось заставить ее жалеть о содеянном. Но как это сделать?.. Мое воображение рисовало картины, где я случайно где-нибудь встречаю мать – например, на старой рыночной площади – и не узнаю ее. Я настолько счастлив, весел, занят разговорами, что она глазам своим не верит. Во время таких фантазий я напрочь забывал, что – по словам папы – она собиралась переехать в Берлин, а значит, наша встреча в центре Кельна отменялась.
В октябре отец ещё не подозревал, что я связался с Феликсом. Папа не понаслышке знал его отца и часто повторял, что «это яблоко точно не упадет далеко от ствола». Я несколько раз видел родителей Феликса. Его мать была ничем не примечательной светловолосой женщиной. А вот отец его был олицетворением моих детских представлений о человеке, работающем в порту: большие руки, грубые черты лица с обветренной красноватой кожей, засаленная одежда мрачных цветов. Он работал на другом берегу Рейна в порту Дойц. Чем именно он занимался, я не знал, но ребята по соседству негласно причислили его к человеку, с которым «наедине лучше не оставаться». Было в нем что-то жутковатое.
В середине октября Феликс толкал в основном траву, подначивая компанию вокруг Штрауса не ждать там угощения пивом, а взять у него небольшой пакетик на пятерых. Он даже предлагал собственноручно скрутить ребятам парочку джоинтов, но парни нерешительно мялись и искали способ отказаться и при этом не прослыть слабаком. «Мне нельзя это брать», – повторял я себе, пока сидел на уроке фрау Винтер. Я вполуха слушал ее объяснения о каких-то реакциях, выпадении осадка и думал, почему же эта женщина не расскажет нам, тупоголовым подросткам, в какую реакцию с нашим мозгом вступает трава и какой осадок выпадет из нас через двадцать лет непрерывного покуривания каннабиса. Мне представилось, что Феликс может стать настоящим наркобароном в Кёльне: он почему-то виделся мне в кожаной дубленке с огромными золотыми цепями, какие любят носить русские. Я рассмеялся собственным глупым фантазиям и тут же осознал, что сделал это вслух.