Падение царского режима. Том 3
Шрифт:
Председатель. — Золотарев?
Белецкий. — Нет, Золотарев не был; за министра, во время выездов Маклакова в подмосковную дачу, Джунковский, как старший; он был товарищем министра по политическим делам. Я и прокурор судебной палаты Корсак.
Председатель. — Какой вопрос из дела Шорниковой интересовал совещание?
Белецкий. — Переговорив с особым отделом, мы пришли к заключению, что лучше с Шорниковой не связываться, дать ей заграничный паспорт под вымышленной фамилией, дать около трех, четырех тысяч денег и отправить ее снова куда-нибудь заграницу, но не в те круги, где много наших эмигрантских колоний; предпочтительно отправить ее в славянские земли, где ей не придется встретиться с революционными деятелями, которые могли ее узнать, и т. д. Джунковский стоял
Председатель. — В чем была важность?
Белецкий. — Важность, как я подчеркнул, заключалась в опасении, что зарождение этого дела, а следовательно и выяснение роли Шорниковой, могло бы вселить уверенность в составе членов Государственной Думы, что весь процесс о втородумских депутатах покоился на таких основах, которые подорвали бы к нему доверие. Об этом, как я уже докладывал, был в Государственной Думе запрос, и тогда правительству удалось устроить, через Щегловитова, так что выборным членам Государственной Думы был показан следственный материал; это на них произвело впечатление, что дело покоилось на незыблемых следственных материалах.
Председатель. — Вы не помните, когда и при ком это было показано?
Белецкий. — Это было до меня.
Председатель. — Скажите, в чем правда в деле Шорниковой? Почему произошел такой переполох в правительстве, что летом, когда всем хочется отдохнуть, высшее учреждение собирается и говорит по поводу какой-то секретной сотрудницы?
Белецкий. — Важность заключалась в самом департаменте полиции. Как я раньше сказал, департамент знал всю сферу производства первоначального. Во время последней стадии судебного разбирательства дела я не был. Я командировал чиновника в Петропавловскую крепость, когда рассматривался процесс балтийских моряков, чтобы он мог дать очерк того, что происходило в судебных заседаниях (при мне началось желание оставлять известный материал по таким важным делам), вот насколько первая часть показаний отвечает второй части. Но в департаменте полиции, когда я говорил с Ереминым, который просматривал некоторые документы, у меня невольно, из того, что передавалось, вылилось впечатление (почему я и говорю, нервно относился к этому делу), что, если только правильно было бы поставлено в будущем судебное расследование, то, конечно, могла бы быть провокаторская роль Шорниковой и Бродского разоблачена. В ту пору Бурцев знал, и в литературе о Шорниковой уже было, и в партии было известно. Так что, мое убеждение безусловно склонялось к тому, что это должно остановить внимание, не может так пройти.
Председатель. — Позвольте еще больше углубить ваше внимание. Вы говорите — провокационная роль Шорниковой. В чем она именно заключалась? Ведь вы же опытный человек.
Белецкий. — Я не помню, г. председатель. Мне был доклад, была дана справка. Я не припомню.
Председатель. — Вы помните, что дело было поставлено в очень боевой момент для Столыпина; в момент борьбы его с Думой, вы помните, что в деле фигурировал наказ, к которому имела отношение Шорникова?
Белецкий. — Да. Этот наказ был в охранном отделении. Мне дали справку.
Председатель. — Вы помните, что архив военной организации был пересмотрен охранным отделением?
Белецкий. — Я докладывал об архиве с.-д.
Председатель. — Нет, военной организации?
Белецкий. — Было, было.
Председатель. — Свяжите все факты, которые я вам напомнил. Может быть, чины охранного отделения умаляли свою роль?
Белецкий. — Там ведь был Герасимов. Я тогда не служил. В то время, мы были в этом деле мало заинтересованы. Я верил Виссарионову. Может быть, он скрывает, может быть он не переживал многого, но я знал, что Виссарионов меня не подведет, он правду скажет мне, как он понимает.
Председатель. — Это во время его вице-директорства?
Белецкий. — Был Еремин. Я бы сказал, — это человек, может быть, жестокий по отношению к своим подчиненным, резкий в сношениях с офицерами, но вместе с тем, я в нем ценил, что он со мной часто спорил, когда я говорил, что надо сделать так-то. Еремин был человек, которому я верил, что он поймет эту провокацию. Тогда Еремин высказывал свои опасения, что, безусловно, обнародование, оглашение этого дела даст богатый материал не только для запроса, но и для скандала для правительства; правительство убедилось в необходимости процесса. Когда я доложил во всех подробностях, нисколько не скрывая, чего достигает департамент, я сказал, что мы думаем, что лучше в эту минуту не ставить; Коковцов стоял за это.
Председатель. — Джунковский был в совете министров?
Белецкий. — Он в это время был в отъезде. Был Маклаков. Но я знал точку зрения Джунковского и подробно ее изложил. Он был не то в Москве, не то выехал в Киссинген лечиться. Во всяком случае, его точка зрения была мною ясно высказана. Например, я помню, что это произвело на Кривошеина впечатление сильное, он взялся за голову. Такое же тяжелое впечатление произвело и на Сазонова. На Коковцова — растерянное — что же делать? Все понимали, что если как-нибудь это дело не замаскировать, оно может вызвать скандал. Тогда я был поражен: единственный, кто поддерживал точку зрения Джунковского, был Щегловитов. Вероятно, переговорил с ним заранее. Джунковский и Маклаков ездили к нему. Иван Григорьевич считался с влиянием Джунковского, с ним тогда считался и Воейков, как дворцовый комендант, он считал его своим противником. Иван Григорьевич влияние придворное всегда учитывал.
Председатель. — Корсак был в совете министров?
Белецкий. — Да. Я с Иваном Григорьевичем не говорил, я был в уверенности, что он встанет на эту точку зрения; но он мне прибавил: «Я не вижу никакого опасения в этом деле, но приму с своей стороны все меры, чтобы процесс прошел в самом желательном духе, чтобы это не возбудило общественного мнения».
Председатель. — Значит, Щегловитов высказался за возможность судить Шорникову?
Белецкий. — Он считал, что постановка процесса необходима в это время (это были сенатские каникулы), а в обычное время — это будет иметь широкое значение.
Председатель. — Значит, нужно поставить его летом?
Белецкий. — Это дальше был разговор. Тогда Кривошеин и Сазонов несколько успокоились, что особой угрозы, опасности для правительства не будет. Для меня это было неожиданностью, но впечатление у меня было такое, что я позволил себе не согласиться с Иваном Григорьевичем и сказать, что если это дело будет проходить, оно должно не только разоблачить, но и дать в будущем основание для возбуждения запроса в Государственной Думе. Коковцов с этим мнением считался.
Председатель. — Я вас понимаю так, что министерство внутренних дел, в лице вашем или Маклакова, было лучшего мнения о министерстве юстиции, т.-е., вы думали, что раз дело станет на суд мало-мальски правосудный, тогда все это…
Белецкий. — Я говорю, что Кривошеин за голову схватился.
Председатель. — Вы остановились на том, что Щегловитов считал нужным дело пропустить теперь.
Белецкий. — Да, но надо, говорит, поставить дело в такие формы и в то время, когда не будет Государственной Думы. Коковцов говорил, что дело само по себе важно, потому что связано с выступлениями, а государь чутко прислушивается к выступлениям Государственной Думы, и его раздражали те или другие запросы. Коковцов говорит: «Я на себя взять решение этого вопроса не могу». Тогда была поездка к государю. Поехали: Коковцов, Маклаков и, кажется, Джунковский.