Падение Кимас-озера

Приказываю:

прибыв на станцию Массельгскую, сразу же выгрузиться и выступить всем отрядом по направлению к селу Реболы.

Задание, которое должен выполнить отряд, состоит в следующем:

Перейти линию военных действий и, вступив на территорию, захваченную противником, уничтожать все группы противника, которые встретятся на его пути. Выяснив месторасположение руководящих органов противника, отряд должен двигаться к этим пунктам и всеми доступными средствами и способами ликвидировать указанные органы. После того, как село Реболы будет освобождено от неприятеля, отряду двигаться на Кимас-озеро, не допуская при этом ни остановок, ни промедлений. По взятии Кимас-озера отряду итти к деревне Тикша на соединение с 88-м пехотным полком.

Неудача наступления на село Реболы не должна служить препятствием дальнейшей работе отряда. В этом случае село Реболы должно быть оставлено, и отряду всеми доступными путями продолжать движение к Кимас-озеру.

Сведений о состоянии и размерах сил противника в Реболах и Кимас-озере не имеется. По предположениям, штаб неприятеля находится в одном из этих сел. Все обнаруженные в глубоком тылу неприятеля склады припасов, вооружения и снаряжение уничтожить. О всех действиях отряда, как и об отношении населения к советской власти, сообщать мне всеми доступными средствами, по возможности каждый день.

Командующий войсками Каррайона А. СЕДЯКИН.

Для военной учебы это было прекрасное время — три месяца в школе, три месяца практики на фронте.

На всех полях, где свистела сабля, во всех краях, где строчил пулемет, бывали наши курсанты.

Сам я, отступавший пешим порядком от Гельсингфорса, раненный в перестрелке под Териоками, вынесенный последним поездом через границу в Советскую республику, дрался за нее под Царицыном, под Курганом. В 6-м Финском полку стоял за Медвежьей горой и в курсантском отряде отрезал бунтовавший Кронштадт от Финляндии.

Поэтому, хотя гражданская война уже и кончилась, никто из нас не удивился, когда в сумерках январского утра 1922 года выстроили нас перед прогулкой в коридорах длинных казарм бывшего кадетского корпуса.

В помещениях, предназначенных строителем для подготовки царских офицеров, готовились тогда командиры армии Интернационала.

— Хорошо бы опять на какой-нибудь фронт, — успел прошептать мне мой дорогой приятель Тойво. — И белых бы поколотили и паек бы большой получали.

Но его шопот был остановлен резкой командой:

— Смирно!

Мы замерли.

Начальник школы товарищ Инно [1] и комиссар Ровио [2] были необычайно торжественны и, пожалуй, чрезмерно серьезны.

— Нужно двести человек, умеющих отлично ходить на лыжах, на очень рискованное дело!

Нас было больше трехсот, и почти все мы умели бегать на лыжах, и все мы без исключения рвались на рискованное дело.

Самому старшему из нас едва ли было двадцать четыре года.

Все

мы желали итти и подняли руки. Видя такое единодушие, комиссар товарищ Ровио — он тогда был худощавее, чем сейчас, — поблагодарил нас от лица службы и сказал, что двести нужных для дела ребят отберет врач школы.

Днем занятия шли, как обычно.

В пулеметном классе комрот Антикайнен разобрал несколько пулеметов разных систем. Все детали смешал и положил в мешок. Мы должны были с завязанными глазами вытаскивать эти детали и наощупь определять, какая деталь.

Я был так занят чем, что произошло на утренней поверке, что спутал деталь «максима» с деталью от «люиса». Но в эту минуту, к счастью, меня вместе с Тойво вызвали на освидетельствование к врачу.

Врач признал Тойво и меня годными к походу.

Тойво спал на койке справа от меня, голубоглазый Лейно — слева, и были мы трое неразлучными товарищами в горе и радостях, и, хотя происходили из разных мест нашей прекрасной суровой Суоми, мы все прошли ее в восемнадцатом году в Красной гвардии, чудом уцелели в живых, и, хотя нам всем трем вместе не было и семидесяти пяти лет, нам пришлось увидать больше, чем столетним старикам.

Но, чорт дери, мы были молоды, так же как и сейчас.

— Тойво, — сказал я в тот вечер, прибирая койку ко сну, — зачем ты поднял руку? Ведь ты металлист и сам признавался мне раньше, что на лыжах ходить не пробовал.

— Молчи, Грен, — спокойно ответил Тойво, стаскивая с ноги сапог, — я хочу драться с белыми, и мне кажется, что на этот раз это будут лахтари [3] ; я не могу оставаться в школе, когда ребята будут драться. Может быть, это малодушие, но, я прошу тебя, не выдавай меня. К тому же три раза я ходил на лыжах.

Мы все не могли даже представить себе трудности предстоящего пути; желание Тойво казалось мне вполне обоснованным, притом же хотелось видеть его рядом с собой во всех передрягах, — слишком много было вместе пережито, передумано, переговорено. Переговорено — это, пожалуй, больше всего относилось к Тойво. Не в пример всем, Тойво был очень разговорчив. Он прямо так и сыпал разные анекдоты и рассказы об удивительных приключениях; мы с ним прожили вместе, не разлучаясь, четыре года, и я не припомню, чтобы хоть раз он повторился. Но он был изобретателен не только в рассказах. Все время корпел он над разными усовершенствованиями в оружии, в быту. Бывало, ночью разбудит и спросит:

— Как ты думаешь о том-то и о том-то...

Ну, а тебе не до того — хочется спать, натянешь одеяло поверх головы.

Нет, я никому не сказал о лжи Тойво.

Через минуту Тойво уже спал, укрывшись одеялом.

На ноги была наброшена шинель.

В те годы казармы отапливались не так, как нынче.

Шинель была с «разговорами», образца 1921 и 1922 годов — так сказать, древнерусского стрелецкого покроя, с переходящими с одного борта на другой малиновыми мостиками.

Все это выглядело бы на парадах весьма красиво, но в бою становилось отличной мишенью для неприятельских стрелков.

Койка Лейно была пуста. Лейно был в наряде.

Лейно был очень высок, он по праву был правофланговым, и койка его была ему мала; чтобы уместиться на ней, Лейно должен был подгибать ноги.

«Завязывается узлом», — смеялись над ним ребята.

Как мы пели!

Мы пели песню восемнадцатого года: финскую баррикадную песню.

В теплушке было по-настоящему тепло.

Лыжи лежали вповалку. Выбрать их было нелегко. Целый день привозили их на наш двор со всех частей и складов гарнизона.

Мы отбирали те, которые были нам по нраву: хапавези — длинные, благородные, тонкие; муртома — беговые, дорожные; парные, разрозненные, с ременными завязками, с проволочными веревочками.

Никогда в жизни до тех пор я не видел столько лыж, собранных вместе.

Весь день ушел на отбор лыж; мы гнули их, просмаливали и смазывали у костров.