Падение Парижа
Шрифт:
Дессер спокойно сказал:
– Мы не должны больше встречаться.
Он проговорил эту фразу; боялся, что она спросит «почему» или поглядит на него; тогда он не выдержит. Но Жаннет, отвернувшись, сказала «да». Она подумала: «Ничего не осталось, даже обмана. Так лучше!..» А он дивился своему спокойствию: ведь это смерть, и не страшно…
Была теплая майская ночь. Над затемненным городом множились звезды. Цвели каштаны. Куранты на соседней церкви подробно вызванивали четверти.
– Ночь для влюбленных, – усмехнулся Дессер. Он стоял у окна.
– Влюбленных нет. Есть звезды, деревья, стихи.
– Вы не начинали жить. Я вам помешал. Больше не буду – ни мешать, ни жить…
Последние слова вырвались против воли: он рассердился на себя – жалуется. Она подумает – вымаливает. Он всегда знал, что любовь нельзя купить за деньги; ее нельзя купить и на слезы. А Жаннет, не замечая его волнения, ответила:
– Мне не хочется жить. Когда-то хотелось… Не вышло… А вам?..
– Я боюсь смерти… то есть не могу понять, как это – умереть…
Он собрался было уходить, когда загрохотали зенитки; будто свора сорвалась, и лают, лают… В мягкое бархатное небо вцепились прожекторы. А сирены сходили с ума, было в их реве что-то живое, звериное. Жаннет спросила:
– Что это?
– Скорее всего, начало. Весна… Я вам говорил – ночь для влюбленных. Они думали, что немцы будут сидеть и ждать. Меже сиял: «До чего спокойно!» Жалкие люди!.. Нет, хуже, – предатели… А впрочем, все равно… Жаннет, неужели вы совсем не боитесь смерти?
Она ответила твердо, даже сухо:
– Нет.
А зенитки все грохотали.
Наконец тревога кончилась. Дессер сидел у окна в кресле: попросил разрешения остаться до утра. Зачирикали птицы; детские, простые звуки. Косые лучи, длинные тени. Прохлада. Провезли овощи на рынок. Прошла молочница. И Дессеру показалось, что ничего не было – ни ночной тревоги, ни объяснения. Он поглядел на Жаннет; она спала; лицо ее было спокойным, равнодушным. Он подумал: «Когда закрыты глаза, она обыкновенная…» А Жаннет, точно угадав во сне его мысли, проснулась, поглядела. Он отвернулся. Она весело сказала:
– Доброе утро, Дессер!
Может быть, и она забыла про все? В окно донесся смех школьников:
– Если меня Бегемот вызовет – скандал…
– У меня – задача с бассейнами… А мы пошли в кино – «Поцелуй смерти»…
Потом загнусавило радио: «При третьем ударе будет ровно семь часов одна минута… Передаем утренние известия… Сегодня ночью германские войска вступили в Голландию и Бельгию…»
Жаннет вскрикнула, подбежала к окну. На улице стояла женщина с корзинкой, слушала радио: «Отряды парашютистов сброшены на территорию Голландии…» Женщина выронила корзинку, и на мостовую посыпалась крупная бледно-розовая земляника. Дессер повернулся к Жаннет:
– Я вам говорил, что это – начало…
Под окном, возле газетного киоска, толпились люди: рабочие, торговцы, женщины. Все обсуждали события.
– Как в четырнадцатом… Могут сюда прийти…
– Они там завязнут. Допустим, что даже возьмут Голландию. А дальше что? Нам это только на руку.
– Писали, будто голландцы затопят все…
– Мало ли что пишут! За писания платят… А немцы могут спуститься на парашютах… Прямо на Марсово поле…
Дессер захлопнул окно…
– Сколько этих людей обманывали! (Он сел в кресло. Тяжело дышал. Болели плечо, рука.) Жаннет, поглядите на меня! Я ведь боюсь
Он говорил глухо, несвязно. Потом надел шляпу и, уже стоя в дверях, поцеловал руку Жаннет; резко нагнулся. И в поцелуе, в согнутой спине, в дрожи руки сказались сила чувства, боль, отчаяние.
– Жаннет, я достану вам паспорт, визу. Уезжайте! Подальше, в Америку…
Она покачала головой: нет. Она слишком устала… Но сейчас ей невыносимо жалко всех: и голландцев, и людей, которые еще галдят под окном, и Дессера. Больше всего ей жалко Дессера. Думают – он все может. А он несчастнее ее – раб, кукла, тень. И впервые она обратилась к нему на «ты»:
– Не убивайся! Все кончится. Не знаю как, но кончится. Милый мой Дессер, прощай!..
16
Майор Леруа позеленел: тряслась челюсть; казалось, он сам с собой разговаривает. А Леридо пожал плечами.
– Не понимаю, при чем тут мосты?..
– Генерал Моке сказал… Я связался по проводу…
– Генерала Моке за такие разговоры следует отдать под суд. Противник в шестидесяти километрах от переправ. Я убежден, что это – диверсия, поскольку наши основные силы проникли в Бельгию со стороны Като – Вервена. Но возьмем самое худшее – удар направлен на нас. Чтобы дойти до Мааса, они должны положить месяц. И я беру хорошие темпы наступления. А наши контратаки?.. Седьмая армия подошла к Антверпену. Это что же, по-вашему, оборона или наступление? А при наступательном характере операции только неучи могут говорить о разрушении мостов. Вы меня понимаете, майор? И перестаньте шептать под нос!..
– Я…
– Вы?.. Сразу видно, что вы ту войну просидели в Париже. Первое правило – спокойствие. Война вступила в острую фазу, это естественно. Но мы должны работать, как прежде, в этом секрет победы. Я попрошу вас изложить мне содержание сегодняшних газет…
Леруа сделал над собой усилие:
– Ромье в «Фигаро» считает, что наступление противника удастся приостановить на линии Намюр – Антверпен… (Его челюсть снова затряслась.) Господин генерал, немцы не в шестидесяти километрах, а в сорока. Они заняли Марш.
– Можно подумать, что вы депутат, а не офицер. Во-первых, это – непроверенные данные… Во-вторых, если даже патрули противника достигли Марша, это ровно ничего не доказывает. Можете идти. И пришлите полковника.
Леридо развернул большую карту. Вошел Моро, как всегда невозмутимый:
– Чудесный день. Я только что вернулся – был у танкистов. Здесь приятные места – рощи, пригорки.
Погруженный в свои мысли, Леридо ответил:
– Местность сильно пересеченная. Так что глупо поднимать панику. Вот посмотрите – я отметил синим карандашом линию фронта. Это совпадает с вашими данными?