Падение Рима
Шрифт:
Сражались германцы храбро. Первая атака, как правило, производилась ими конницей, но если не удавался первый удар, то боевые порядки германцев расстраивались, и воины тут же обращались в бегство. Бежали и конные, и пешие, а последние проявляли такую быстроту, что, держась за гривы коней, не отставали от всадников.
Эту их особенность знали хорошо и Аттила, и Аэций, поэтому заранее старались предвидеть всё на поле сражения...
С вершины холма подул ветер, качнул знамёна римлян и конские хвосты на пиках гуннов. Аттила проследил взглядом полёт орла и стал говорить...
Не знаю, на самом ли деле произносилась повелителем перед битвой «всех народов» такая длинная эмоциональная речь, но историк привёл её полностью. На мой взгляд, было бы интересно и нам ознакомиться с нею.
Вот
— После побед над таким множеством племён, после того, как весь мир — если вы устоите! — покорен, я считаю бесполезным побуждать вас словами как не смыслящих, в чём дело. Пусть ищет этого либо новый вождь, либо неопытное войско. И не подобает мне говорить об общеизвестном, а вам нет нужды слушать. Что же иное привычно вам, кроме войны? Что храбрецу слаще стремления платить врагу своей же рукой? Насыщать дух мщением — это великий дар природы! Итак, быстрые и лёгкие, нападём на врага, ибо всегда отважен тот, кто наносит удар. Презрите эти собравшиеся здесь разноязычные племена: признак страха — защищаться союзными силами. Смотрите! Вот уже до вашего натиска поражены враги ужасом: они ищут высот, занимают курганы и в позднем раскаянии молят об укреплениях в степи. Вам же известно, как легко оружие римлян: им тягостна не только первая рана, но сама пыль, когда идут они в боевом порядке и смыкают строи свой под черепахой щитов. Вы же боретесь, воодушевлённые упорством, как вам привычно, пренебрегите пока их строем, нападайте на аланов, обрушивайтесь на вестготов. Нам надлежит искать быстрой победы там, где сосредоточена битва. Когда пересечены жилы, вскоре отпадают и члены, и тело не может стоять, если вытащить из него кости. Пусть воспрянет дух ваш, пусть вскипит свойственная вам ярость! Теперь, гунны, употребите ваше разумение, примените ваше оружие! Ранен ли кто — пусть добивается смерти противника, невредим ли — пусть насытится кровью врагов. Идущих к победе не достигают никакие стрелы, а идущих к смерти рок повергает и во время мира. Наконец, к чему судьба утвердила гуннов победителями стольких племён, если не для того, чтобы приготовить их к ликованию после этого боя? Кто же, наконец, открыл предкам нашим путь к Меотидам [139] , столько веков пребывавший замкнутым и сокровенным? Кто же заставил тогда перед безоружными отступить вооружённых? Лица гуннов не могло вынести всё собравшееся множество. Я не сомневаюсь в исходе — вот поле, которое сулили нам все наши удачи! И я первым пущу стрелу во врага. Кто может пребывать в покое, если Аттила сражается, тот уже похоронен!
139
После того как гунны прорвались к западу от Мэотиды, то есть к западу от Азовского моря, в Европе стало ощутимо их нашествие. Вот почему слова о «пути на Мэотиду» так важны в речи гуннского вождя.
Стоящий рядом Чендрул отметил, как возбуждён и чрезмерно взволнован повелитель, и не потому, что он произносил речь... Какая-то неуверенность проскользнула в его словах, потому никто не сдвинулся с места, никто сразу не ринулся в бой. А сам Аттила глубоко дышал, короткий ус у него топорщился, на лбу выступил пот и в глубоких вырезах носа показалась кровь. «Уж не болен ли он?.. — предположил сармат Огинисий, и нехорошее предчувствие сжало его сердце.
А скиф Эдикон спросил Эллака:
— Твой отец перед битвой не обращался к авгурам или «святому епископу»?.. Те могли ему сказать такое, что сильно повлияло на нашего регнатора.
— Ты же знаешь, перед сражениями он редко гадает, ведает сам, что выиграет.
— Странно... Ну да ладно... Смотри, Аэций тоже закончил говорить. Сейчас он взмахнёт рукой...
Первые ряды римлян, вестготов и стоящие между ними аланы ещё сильнее заколотили копьями и мечами по щитам, затем главный знаменщик-драконарий поднял знамя из жёлтого шёлка, на котором был изображён страшный, не знающий жалости дракон, и тут взыграли трубы, металлические значки легионов с орлами звякнули. Вначале ровным шагом, который вскоре перешёл в беглый, пошли ветераны-брионы с громким криком:
— За Юла и Рею [140] !
Затем
Повелитель тоже дал знак рукой, и кто-то в ответ брионам заорал что было мочи:
— За Аттилу и Юсту Грату Гонорию!
Гуннская конница на бешеном галопе стала обтекать римское войско, одновременно стараясь оттеснить железную силу противника от вершины холма.
Представьте, как топот сразу миллионного войска потряс землю! Сошлись врукопашную.
140
Сын Энея Юл основал город Алба Лонгу. Потомки Юла правили в течение нескольких сотен лет, пока царская дочь Рея Сильвия не стала матерью близнецов Ромула и Рема, основателей Рима. Юл и есть родоначальник римского рода Юлиев, к которому принадлежали Гай Юлий Цезарь и первый римский император Август. Гонория же происходила из рода Флавиев.
Завязалась доселе невиданная битва, страшная, «лютая, переменная, зверская, упорная», отмечал Иордан.
Надо сказать, что первыми на поле битвы сошлись гепиды со стороны Аттилы и франки со стороны Аэция. Сойдясь, они устроили такую мясорубку, что погибло сразу тридцать тысяч человек: пятнадцать — у гепидов, пятнадцать — у франков. Король гепидов Ардарих, сражаясь в первых рядах, был тяжело ранен, но остался в живых.
Небольшая река, протекающая по равнине, вскоре вышла из берегов от крови. Те, кого раны влекли к ней напиться, тянули губами не воду, а кровавые струи, ими же, ранеными, и пролитые...
Безумно, с выпученными от испуга и ярости глазами ржали кони, кусая, словно звери, и своих, и чужих, и растерзывал! копытами на части убитых и раненых. Было так тесно, что всадники, прижатые друг к другу, порою не могли даже взмахнуть мечом, не говоря уже о том, чтобы бросить копьё. Остготы, будучи рослее римлян, оттягивали руками их щиты и поражали врага в голову сверху вниз, а иные взбирались по трупам, как в гору, и метали оттуда дротики.
Кругом раздавались предсмертные крики и стоны; взревывали римские трубы, в ответ им отзывались рога варваров, ещё бешенее кричали гунны, прославляя Аттилу и грозного Пура.
Кровь лилась весь день.
А поздним вечером сын Теодориха Торисмунд, выбивший гуннов с вершины холма, думая, что там теперь его воины, делая обход, заблудился и напоролся на вражеские повозки. Отбиваясь, он сражался подобно матерому волку, застигнутому врасплох, но был ранен в голову, свалился с коня, — слава Вседержителю, в которого он неистово верил, что его подобрали римляне и умчали в свой лагерь... Рана оказалась лёгкой. Увидев Торисмунда, Аэций спросил его, почему не было видно на поле боя днём королевского знамени вестготов и где сейчас сам король? Сын тоже не знал, где находится отец и что случилось на поле боя с их знаменем.
А случилось следующее... Получив от Аттилы приказ захватить короля вестготов Теодориха и его знамя, Чендрул воскликнул:
— Воины моей железной тысячи! В неприятельском войске, словно в лесу, мы должны прорубить просеку... Вон к тому знамени! Там сражается король вестготов. Мы захватим его и знамя тоже. За мной!
И он первым ринулся вперёд, рядом оказался богатырь-остгот Андагис. Кинувшийся за ними сотник Юйби тут же был сражён стрелой, попавшей ему точно в глаз. Место сотника занял Хэсу. Круша врагов налево и направо, тысяча действительно прорубала себе как бы просеку. Это хорошо виделось сверху орлам, несмотря на страшный ад, что вершился внизу, летавшим медленными, спокойными кругами над Каталаунскими полями...
Андагис и метнул копьё в грудь Теодориха, но выхватить мёртвого короля, чтобы привезти его Аттиле, не смог: Теодорих вместе со своим знаменосцем тут же был похоронен под грудами поверженных тел, которые мгновенно вырастали курганами.
На рассвете короля вестготов обнаружили, и. чтобы отомстить за смерть отца, Торисмунд предпринял такой мощный натиск, что гунны, не выдержав его, скрылись за связанными между собой повозками и нагромождёнными, как валом, вокруг лагеря. Из-за них пустили рой стрел, и Торисмунд вынужден был остановить своё войско.