Падение с яблони. Том 2

Алексеев Александр

В бурсе встретился с мастачкой. Она даже выглядит теперь по-другому и общается со мной на другом языке, как с добрым старым знакомым. Это приятно. Непонятно только, зачем все это время мы друг другу укорачивали жизнь!

В шесть состоялся праздничный ужин с пирожными, конфетами и лимонадом. Спиртное, конечно, не подавали. Но, слава богу, и не забирали то, что было у каждого.

Перед тем как мы схватились за вилки, Иван Иваныч не упустил случая произнести речь. И мы впервые за три года услышали, что мы в общем-то неплохие ребята. Даже как-то неудобно было это слышать. Как будто тебе врали в глаза. Видимо,

и директор почувствовал собственную фальшь и поспешил переключиться на более существенный предмет.

За то что государство ухлопало на нас столько средств, а преподаватели столько сил и здоровья, от нас теперь требовалась одна, последняя, до гробовой доски обязанность – добросовестно трудиться! Ну и еще там кое-что – не ударить в грязь лицом, постоять за честь… во имя… на благо… И всякое такое, что повторить может только сам Иван Иваныч.

Однако что нам ни говори, мы останемся такими, как есть. Не успел директор закончить свою содержательную речь, а за столами уже послышалось бульканье, чавканье, хихиканье.

Прикончив ужин, мы отправились в ДК молодежи, где в нашу честь давали танцы и кино.

Когда мы вошли, в большом фойе Дворца (правда, этот Дворец не сильно отличался от клуба на родине Харьковского) уже гремела музыка и колыхалось море нетрезвой молодежи.

Как и всякий входящий, я стал при входе и кинул продолжительный взгляд поверх голов. Так, чтобы увидеть всех за раз. Есть, конечно, в этом зрелище что-то завораживающее. Недаром, видно, Лев Николаевич так любил описывать балы.

Все знакомые казались незнакомыми. Расфуфыренные девочки, отутюженные мальчики и улыбки, улыбки! Полное отсутствие заботы и скуки, чего в бурсе никогда не наблюдалось. Впрочем, забота еще у каждого какая-то была, но скуки уж точно никакой. Только блеск в глазах. Пьяный и счастливый блеск!

И это сияние было пропитано своим неповторимым запахом.

Наверное, все в мире должно иметь свой запах. И мы многое теряем, когда его не берем в счет. В моей памяти с предметом сердца всегда остается и его запах. Я прекрасно отличаю запах осени от запаха весны. Одно и то же поле пахнет по-разному, когда на нем косят сено или пшеницу. В любой момент я могу закрыть глаза и вспомнить запахи бурсы, где каждый этаж пахнет по-своему. Я помню запахи Залевской балки и букинистического магазина, своего дома и дома Харьковского, квартиры «Рупь семь» и общаги, где жила Маша. И малейшее напоминание о каком-нибудь запахе уже влияет на мое настроение.

И вот запах выпускного бала! Это не просто букет дорогих и дешевых парфюмов, табака и вина, дыма и перегара, это какой-то особый дух свободы, включающий в себя все это и пробирающий тебя до косточек.

Минут пять я стоял у входа, глазел и вдыхал. И наконец сообразил, что имею право танцевать с любой из присутствующих здесь красавиц. А красавиц было невпроворот, все были красавицы – и знакомые, и незнакомые. К ним меня тянуло.

Но я бы точно простоял до утра, выбирая красивейшую. Если бы не чудо, посланное мне Всевышним.

В этой яркой и пестрой толпе мелькнула вдруг простая белая кофточка, но с удивительным объемом груди! Сердце у меня екнуло, встрепенулось, учуяв родное.

Любаша смотрела так, будто давно уже наблюдала за мной и не решалась подходить, потому что хотела растянуть удовольствие. Она была

с Мариной Бисюхиной и Леной Цапко.

Мы сошлись на середине зала и слились в поцелуе, словно были здесь одни. И кто бы мог подумать, что пьяный выпускник, развратник Соболевский на глазах у всех так нагло целуется с настоящей девственницей! Слава богу, что есть на свете чувство, которое называется «плевать на всех!», и что ему подвластны даже стопроцентные девочки.

Мы не виделись с Любашей, наверное, месяц. И я сразу же, как только освободил свои губы, спросил о причине задержки.

Любаше было трудно заговорить. Изнутри ее душил восторг. И она жалась ко мне молча, словно приехала не от мамочки родной, а, наоборот, к ней.

Мы танцевали.

– Так что же случилось, Любонька моя? Я уже успел подумать, что ты там вышла замуж и нарожала кучу детей. Не от меня.

– Да нет, просто надо было помочь матери, – немногословно объяснила она.

Я продолжал расспрашивать Любашу обо всем. И мне удалось выудить, что у нее есть еще две маленькие сестрички, что папа серьезно болен запоями, а мать с утра до ночи пропадает на ферме.

Тогда я и спросил:

– Но чего ради ты вернулась?

Она ничего не ответила. Даже немного отстранилась от меня.

Что, видимо, означало протест против моей глупости.

«Конечно же, ради тебя!» – кричали ее глаза.

* * *

Танцы закончились раньше положенного, чтобы быстрей прокрутить кино. Механик спешил домой. И толпа его прокляла.

Мы отправились гулять.

Это была теплая летняя ночь. И мы до утра проболтались в Приморском парке. Сопила с Леночкой, Харьковский с Мариной. Дешевый вовремя куда-то исчез. И совершенно ничего в эту ночь не произошло. Но мне хочется, чтобы она осталась в памяти. Потому что в эту ночь всем было удивительно хорошо. Так что мы и не заметили, как наступило утро.

А утром я чувствовал такую свежесть в себе, будто на славу выспался.

* * *

Сегодня опять не пошел на завод. Спешить, думаю, некуда. Все еще впереди. Сейчас главное – настроиться.

Детство вроде уже закончилось. Я переворачиваю страницу и действительно начинаю новую жизнь.

Теперь, когда начну зарабатывать, может, и удастся покончить с этой проклятой зависимостью, которая, как печать, лежит на всех моих восемнадцати летах.

А пока еще один, последний взгляд во вчерашний день.

Вот верчу в руках фотографию своей группы. Смотрю на каждую мордашку и кажется мне, что все они меня очень любили. Поэтому приятно смотреть на них и чувствовать что-то похожее на сладкую грусть.

Жека Стародубов. Теперь-то он точно отрастит волосы до пяток. Если, конечно, это не будет противоречить технике безопасности на заводе. А может быть, он скоро женится и жена ему их повыдерет. Бедный Жека. Он так хочет бабу, что, предложи ему сейчас какая стерва себя, он согласится на любые условия. И женится, и острижется наголо, и гантели забросит, и душу продаст.