Падение Софии (русский роман)
Шрифт:
— Я с наслаждением послушаю ваше чтение, — заверил я.
— Хорошо же! — провозгласила Анна Николаевна. — Слушайте!
И начала, не сбиваясь и не запинаясь, хотя почерк у Белякова был довольно неразборчив местами — «точно мухи бредут», как выражался наш гимназический учитель чистописания. Декламировала она выразительно, в лицах, и временами делала ужасно драматические паузы.
Порой она останавливалась, чтобы выпить чаю. Витольд подливал ей горячего, за что она благодарила его быстрым пожатием руки.
Я
Теперь, когда я знал, что планета, на которой находилась экспедиция Белякова, и есть та самая Фольда, мне гораздо лучше представлялись аборигены. При первом ознакомлении с письмами я рисовал себе нечто вроде пигмеев, низкорослых и чернокожих, с татуировкой на выпяченных животах. Ныне же местные обитатели являлись моему воображению в истинном своем облике: с тонкими и длинными конечностями, с багровой кожей, темно-синими раскосыми глазами в припухлостях век, с гладкими черными волосами. Я хорошо слышал и звучанье их языка со всем этим цвирканьем, глухим клокотаньем и протяжными тонкими звуками.
Дойдя до описания проступка «Яши», которого приговорили к смерти через прорастание шипов сквозь тело, Анна Николаевна отложила тетрадь. Витольд тотчас же опять налил ей горячего чаю и придвинул чашку.
— Это Бог знает что такое! — воскликнула Анна Николаевна. — Какая варварская жестокость!
— У всякого народа свои обычаи, — сказал Витольд. — С точки зрения этнографической, ничего варварского или дикарского в этом нет. Не более, чем в смертной казни через расстрел или повешение.
— Можно подумать, что расстрел или повешение — не дикость, — возразила Анна Николаевна. — Еще прибавьте, что одобряете гарроту, или гильотину, или эту там… не знаю… сажание на кол! — выпалила она гневно, как будто Витольд лично нес ответственность за все смертные казни мира.
— Я мог бы назвать еще некоторые виды, — сказал Витольд, отлично видя, что сердит и огорчает Анну Николаевну.
— Хватит, Безценный, — вмешался я.
— Хватит так хватит, — он покладисто замолчал.
— И знаете, что возмущает меня больше всего? — заговорила опять Анна Николаевна. — Позиция этого господина Белякова. Я предполагала, что долг всякого цивилизованного… да не обязательно цивилизованного… просто — порядочного человека — вмешаться, остановить жестокую расправу. Но нет, ему было интересно наблюдать. В этом отношении мужик Сократыч выглядит гораздо симпатичнее, хоть г-н Беляков и пытается изобразить его ограниченным и невежественным.
— «Яша» спасется, — сказал я. Мне невыносимо было видеть, как мучается Анна Николаевна,
Я был вознагражден за свою несдержанность — ее глаза засияли.
— Правда? — воскликнула она. — Хорошо, что вы мне это сказали заранее, голубчик Трофим Васильевич, не то я не смогла бы дальше читать… — Она перевела дыхание и засмеялась. — Странно, однако, что я так волнуюсь.
— Ничего странного, — подал голос Витольд. — Вы добры и за всех переживаете, даже за книжных героев. Здесь же перед вами не вымышленные персонажи из книги, а действительно жившие (и, быть может, до сих пор живущие) люди.
Анна Николаевна снова принялась читать:
— «„Яша“ лежал под солнцем в ожидании, пока прикатится колючий шар и довершит казнь. Но колючки, как нарочно, избегали этого места. Наконец, когда солнце зашло, аборигены поднялись, приблизились к „Яше“, отвязали его и что-то выкрикнули громкими голосами, хлопая его при том по ушам ладонями. Я повернулся к Сократычу за разъяснениями…» Вы правы, Трофим Васильевич, он спасся, и я также была права — Сократыч в нравственном отношении куда выше, нежели профессор Беляков…
Она возобновила чтение.
«…Мой помощник, старший лаборант Хмырин, существо весьма желчное и обиженное жизнью. Он пишет уже вторую диссертацию. Первая была отвергнута ученым советом за полной научной несостоятельностью. Внятное изложение мыслей — не сильная сторона Хмырина. После изгнания из научного сообщества Хмырин не захотел далеко удаляться от Академии Наук — источника всех жизненных благ, — и потому устроился там на работу дворником. Позднее он сделался младшим, а затем и старшим лаборантом и снова взялся за диссертацию.
Расскажу, пожалуй, историю моего с ним знакомства.
Хмырин проведал о предстоящей экспедиции и явился ко мне в кабинет без предупреждения, вечером, когда я уже собирался гасить лампы и закрывать (обыкновенно я уходил последним, когда все мои помощники и лаборанты уже вкушали домашний отдых).
Я удивленно посмотрел на неожиданного визитера. Синий испачканный халат, грубые руки, бегающий взгляд — все изобличало в нем лаборанта-неудачника.
— Что вам угодно? — спросил я. (Самая пошлая из возможных фраз!)
— Захария Петрович… — заговорил он. — Я Хмырин. Помните меня?
Я решительно не помнил никакого Хмырина, о чем и сообщил не без недостойного злорадства.
— Хмырин, который диссертацию провалил, — пояснил незнакомец.
Это был действительно эпизод запоминающийся, потому что обыкновенно человек, способный написать диссертацию, находил возможность и защитить ее. Однако мой ночной гость явно был из числа исключительных.
— Э… — протянул я. Разумеется, я знал, что имел место подобный случай, но с героем его лично никогда не знакомился.